– Кто там? – спрашивает он.
– Не волнуйся, малыш, – отвечаю я, направляясь к двери. – Это Джун.
Иден опускает напряженные плечи, яркая улыбка освещает его лицо, он спрыгивает с постели, оставляя своего робота у окна, и ощупью пробирается к другому концу кровати.
– Ну так ты ее впустишь? – спрашивает он.
Похоже, живя на улице, я не заметил, как Иден повзрослел. Спокойный ребенок превратился в своевольного упрямца. Не могу понять, от кого он унаследовал эти свойства. Я вздыхаю – мне не нравится скрывать что-то от брата, но как посвятить его в мою тайну? Весь последний год я представлял ему Джун как девушку Республики, которая решила учиться, чтобы вывести страну из тупика, как девушку, которая готовится занять пост принцепса. Но я так пока и не решил, как рассказать ему все остальное, а потому вообще не касаюсь больной темы.
Джун не улыбается, когда я открываю дверь. Она кидает взгляд на Идена, потом снова на меня.
– Твой брат? – тихо спрашивает она.
– Ты ведь с ним еще не знакома, – киваю я, потом поворачиваюсь и говорю ему: – Иден, что нужно сказать?
– Привет! – машет Иден рукой с кровати.
Я делаю шаг в сторону, впуская Джун. Она подходит к Идену, садится рядом, улыбается, сжимает его ручонку в ладонях. Два раза пожимает ее.
– Рада с тобой познакомиться, Иден, – ласково произносит она. – Как поживаешь?
Прислонившись спиной к двери, я смотрю на них. Иден дергает плечами:
– Думаю, очень даже ничего. Доктора говорят, зрение больше не падает. Я каждый день принимаю десять разных таблеток. – Он наклоняет голову. – Мне кажется, от них я стал сильнее.
Иден чуть надувает грудь и, согнув руки, принимает шутливую позу культуриста. Глаза у него косят, смотрят чуть левее лица Джун.
– Ну, как я вам?
– Вынуждена признать, – смеется она, – ты выглядишь куда лучше большинства тех, с кем мне приходится встречаться. Я много о тебе слышала.
– Я тоже часто слышу о вас, – поспешно замечает Иден. – Главным образом от Дэниела. Он считает, что вы классная.
– Ну хватит, поговорили. – Я громко откашливаюсь, чтобы брат услышал, кидаю на него сердитый взгляд, хотя он и не может его увидеть. – Идем, Джун.
– Ты уже обедал? – спрашивает она на пути к двери. – Я и другие принцепс-электы должны были сопровождать Андена, но ему срочно понадобилось уехать в казармы Щита на совещание – там зафиксировано несколько случаев пищевого отравления среди солдат. У меня появилась пара свободных часов…
На ее лице появляется слабый румянец.
– …и я подумала, может, мы успеем перекусить.
Я вскидываю брови, потом наклоняюсь к ней, наши щеки соприкасаются. К своему удивлению, я чувствую, что от этого ее пробирает дрожь.
– Слушай, Джун, – тихо подначиваю я ее, улыбаясь ей в ухо. – Неужто ты приглашаешь меня на свидание?
Джун краснеет еще сильнее, но тепло ее смущения не отражается в глазах.
Мое озорное настроение тут же улетучивается, я оглядываюсь через плечо на Идена:
– Схожу принесу тебе что-нибудь поесть. Сам никуда не выходи. Слушайся Люси.
Иден кивает, он снова занят своим роботом.
Через несколько минут мы выходим из многоэтажки под усиливающийся мокрый снег. Я иду, опустив голову, прячу лицо под козырьком кепки, шея у меня обмотана красным шарфом, руки глубоко засунуты в карманы военной куртки. Странно, насколько я привык к республиканской форме. Джун высоко поднимает воротник, дыхание облачками клубится у ее губ. В лицо летит ледяной дождь, налипает на ресницы. В окнах большинства высоток все еще висят яркие алые знамена, а в уголках уличных экранов горит красно-черный символ в честь дня рождения Андена. Спешащие прохожие вокруг сливаются в однотонное пятно. Мы с Джун идем в уютной тишине, наслаждаясь близостью друг друга.
Вообще-то, довольно странная ситуация. Нынешний день – один из тех, когда я чувствую себя получше, и я без труда в присутствии Джун напускаю на себя бодрый вид; в эти минуты вовсе не кажется, что мне осталось жить два месяца. Будем надеяться, новое лекарство на сей раз подействует.
Мы не произносим ни слова, пока Джун не останавливает меня у маленького кафе. В зале есть несколько темных уголков – там можно удобно устроиться; освещают помещение только мерцающие кубические светильники на каждом столе. Хозяйка проводит нас внутрь и сажает по просьбе Джун в укромное местечко. Повсюду стоят неглубокие тарелки с ароматической водой. Меня пробирает дрожь, хотя за нашим столиком довольно тепло от светильника-обогревателя.
Что мы здесь делаем? Странный туман обволакивает меня, потом уходит. Мы пришли сюда перекусить – вот что мы здесь делаем. Я трясу головой. Вспоминаю короткое затмение, случившееся несколько дней назад, когда я не мог вспомнить имени Люси. Пугающая мысль пронзает меня – новый симптом? Или это уже психоз на нервной почве?
Мы делаем заказ, официант уходит, и тут Джун нарушает молчание. Золотые искорки в ее глазах сверкают в оранжевом сиянии лампы.
– Почему ты мне не сказал? – спрашивает она.
Я держу руки у светильника, наслаждаюсь теплом.
– А толку?
Джун хмурится, и только тут я замечаю: ее глаза – они вроде как опухли, словно она плакала. Она качает головой, глядя на меня:
– Весь город только о тебе и говорит. Кто-то видел, как тебя вынесли из квартиры на носилках тридцать четыре часа назад, а один зевака слышал, как медики обсуждали твое состояние.
Я вздыхаю и поднимаю руки, признавая поражение:
– Знаешь, если из-за меня бог весть почему вспыхивают беспорядки и доставляют неприятности Андену, могу ему только посочувствовать. Мне сказали не болтать о своем диагнозе, и я не болтал по мере возможностей. Уверен, наш блистательный Президент как-нибудь успокоит народ.
– Дэй, должен быть выход, – говорит Джун, кусая губы. – Твои врачи…
– Они делают все, что в их силах. – Я морщусь от болезненного укола в затылок – словно по заказу. – Я уже прошел три курса экспериментального лечения. Процесс медленный и мучительный.
Пересказываю Джун слова доктора о необычной инфекции моего гиппокампа; упоминаю лекарства, которые ослабляли меня, выкачивали силы из моего тела.
– Можешь мне поверить: они опробуют все методы.
– Сколько времени у тебя осталось? – шепотом спрашивает она.
Я молчу, делаю вид, что залюбовался светильником. Не знаю, следует ли говорить ей.
Джун подается все ближе и ближе, пока ее плечо не упирается мягко в мое.
– Сколько времени у тебя осталось? – повторяет она. – Пожалуйста, Дэй. Надеюсь, я все еще небезразлична тебе и ты не станешь меня обманывать.
Я смотрю на нее, медленно поддаваясь – как и всегда прежде – ее притяжению. Не вынуждай меня, пожалуйста. Я не хочу говорить об этом: произнесенное вслух – уже правда. Но у Джун такой печальный и испуганный вид, что я решаюсь. Делаю глубокий вдох, провожу рукой по волосам и опускаю голову.
– Сказали, месяц, – шепчу я. – Может, два. Посоветовали привести в порядок дела.
Джун закрывает глаза, – кажется, она чуть пошатывается.
– Два месяца, – рассеянно произносит она.
По мучительному выражению ее лица я понимаю, что был абсолютно прав, когда не хотел ей говорить.
Повисает новая душераздирающая пауза, но наконец Джун выходит из оцепенения и вытаскивает из кармана какую-то вещицу – маленькую, металлическую.
– Хотела подарить его тебе, – говорит она.
Недоуменно смотрю на колечко из скрепок: тоненькие проволочки изящно сплетены в окружность – похожее колечко я смастерил для нее когда-то. Широко раскрыв глаза, я перевожу взгляд на ее лицо. Джун ничего не говорит, опустив взгляд, она помогает мне надеть колечко на безымянный палец правой руки.
– У меня было мало времени, – бормочет она.
Удивленно трогаю колечко. Нервы натянуты, эмоции захлестывают меня.
– Извини…
И это все, что я могу сказать в ответ на ее подарок? На некоторое время я замолкаю, пытаясь придать делу не такой безнадежный оборот.
– Говорят, шанс пока есть. Вскоре они испробуют еще один метод.
– Когда-то ты рассказывал мне, почему выбрал для улицы прозвище Дэй, – уверенно произносит Джун.
Она кладет свою руку на мою, отчего колечко из скрепок пропадает из виду. От тепла ее кожи перехватывает дыхание.
– Каждое утро жизнь начинается с чистого листа, все снова становится возможным, – напоминает она.
По спине нескончаемым потоком бегут мурашки, я снова хочу обхватить ее лицо, поцеловать щеки, заглянуть в темные печальные глаза, сказать, что все со мной будет хорошо. Но это ложь. Половина моего сердца истекает кровью, когда я вижу страдания на ее лице, но, как ни стыдно признать, другую половину распирает от счастья при мысли, что я ей небезразличен. В ее трагических словах, в витках тонкого металлического колечка – любовь.
Наконец я набираю в грудь побольше воздуха:
– Иногда солнце заходит раньше. Дни[2] не вечны. Но я буду сражаться до конца. Я тебе обещаю.
