Прежде чем я успела понять, что происходит и даже как, я обняла Эвана. Я, никогда его не утешавшая, не помогавшая встать после падения; не искавшая, когда он пропадал. Я только брала. С того самого момента, как он вытащил меня из снежного заноса, я стала его подопечной, миссией и крестом. А боль Кэсси, страх Кэсси, злость Кэсси, отчаяние Кэсси – гвоздями, которыми он оказался прибит.
Я погладила его по мокрым волосам. Потерла спину. Прижала его гладкое, приятно пахнущее лицо к щеке и почувствовала его теплые слезы. Он прошептал какое-то слово. Мне показалось, что «поденка».
«Бессердечная сука» – более точное определение.
– Прости, Эван, – прошептала я. – Мне так жаль.
Я опустила голову, он поднял свою. Я поцеловала его мокрую щеку.
«Твоя боль, твой страх, твоя злость, твое отчаяние. Отдай их мне, Эван. Я хоть недолго понесу их за тебя».
Он провел пальцами по моим губам, влажным от его слез.
– Последний человек на Земле, – пробормотал он. – Ты помнишь, когда это написала?
Я кивнула.
– Глупость.
Эван покачал головой:
– Я думаю, в этом причина. Когда я прочел это. «Последний человек на Земле». Потому что я чувствовал то же самое.
Мои руки терзают старую футболку с эмблемой университета Огайо. Хорошее слово – «терзать». Ко многому подходит.
– Ты не вернешься, – проговорила я, потому что сам он этого не сказал бы.
Эван вплел пальцы в мои волосы. Я задрожала.
«Не делай этого, сукин ты сын. Не прикасайся ко мне так, как никогда больше не прикоснешься. Не смотри так, как никогда больше не посмотришь».
Я закрыла глаза. Наши губы соприкоснулись.
«Последний человек на Земле».
С закрытыми глазами я видела, как она идет по лесной тропинке в Вермонте. Там, где никогда не была и никогда не будет. И листья вокруг поют арию о ярко-красном и золотом. С ней большой пес по имени Перикл. Он бежит впереди, исполненный сознания собственной важности. У нее есть все, чего она хотела в жизни. У этой девушки, то есть женщины, нет в прошлом пробелов, она совершила все, что задумала. Она путешествовала по миру, писала книги, заводила любовников, разбивала сердца. Она не плыла по течению. Она била, мутузила, нокаутировала свою жизнь, выжимала из нее все до последней капли. Она ее истерзала.
Он жарко дышал мне в ухо. Я вцепилась ногтями в его грудь – голодная львица со своей добычей.
«Сопротивление бесполезно, Уокер».
Я никогда не пойду по тропинке в золотом лесу, у меня не будет пса Перикла, я не буду путешествовать по миру. Не будет признания, моим именем не назовут улицу, я не оставлю следа в этом мире. Моя жизнь – каталог несделанного и того, что никогда не будет сделано. Иные украли мои несостоявшиеся воспоминания, но я не дам им похитить это.
Мои руки изучали его тело, неоткрытую страну, которую я буду отныне называть Эванлендом. Холмы и долины, равнины и лесные овраги; ландшафт, испещренный шрамами после битв, с линиями разломов и неожиданными видами. А я – Кэсси Конкистадор. Чем больше территорий я захватываю, тем еще больше хочу завоевать.
Грудь Эвана вздымалась и опускалась: подземные сотрясения, поднявшие цунами. У него расширились зрачки, глаза увлажнились, в них появилось что-то сильно похожее на страх.
– Кэсси…
– Заткнись.
Мои губы исследуют долину под его вздымающейся грудью.
Его пальцы запутались в моих волосах.
– Нам нельзя.
Я чуть не рассмеялась.
«Список „нельзя“ слишком длинный, Эван».
Я оставила следы зубов на его животе. Земля под моим языком подрагивала. Шок и афтершок.
«Нельзя».
Да, наверное, нельзя. Некоторые желания никогда не могут быть удовлетворены. Некоторые открытия уменьшают ценность поисков.
– Не время… – выдохнул Эван.
Я прижалась щекой к его животу и убрала упавшие на глаза волосы.
– А когда оно придет, это время, Эван?
Он придержал мои руки, блуждавшие по его телу.
– Ты говорил, что любишь меня, – прошептала я.
«Дьявол, Эван Уокер, зачем ты вообще сказал такую глупую, безумную, идиотскую вещь?»
Никто не скажет, насколько близки ярость и страсть. Я имею в виду, что расстояние между молекулами и то больше.
– Ты обманщик, – попеняла я ему. – Худший, потому что из тех, кто обманывает себя. Ты не любишь меня. Ты любишь идею.
Эван отвел глаза. Так я и поняла, что раскусила его.
– Какую идею?
– Врешь, ты знаешь какую.
Я встала и стянула с себя футболку. Я взирала на него сверху вниз, позволяя ему глядеть на меня.
«Смотри на меня, Эван. Смотри. Я не последний человек на Земле, не замена всем тем, кого ты убил на шоссе. Я не поденка. Я – Кэсси, обычная девчонка из обычного города, которой чертовски повезло или не повезло прожить достаточно долго, чтобы встретить тебя. Я не твоя подопечная, не твоя миссия и не твой крест».
Я не все человечество.
Эван отвернулся к стене и заложил руки за голову, как будто сдавался в плен. Хорошо. Я уже зашла слишком далеко. Я стянула и отшвырнула джинсы. Я не помнила, чтобы когда-нибудь была настолько зла… или печальна… или… Мне хотелось врезать ему, ласкать его, пинать его, обнять его. Я хотела, чтобы он умер. Я хотела умереть сама. Я не стеснялась, совсем не стеснялась, и не потому, что он уже видел меня голой – было дело.
Тогда у меня не осталось выбора. Я валялась без сознания, на грани жизни и смерти. А теперь я была в полном сознании и очень даже жива.
Я хотела, чтобы меня освещали сотни ламп. Я хотела стоять под прожектором. Хотела, чтобы у Эвана была лупа, пусть исследует каждый не идеально идеальный дюйм моего человеческого тела.
– Дело не во времени, Эван, – напомнила я ему. – Дело в том, как мы им распоряжаемся.
23
Рингер
С высоты в тридцать пять тысяч футов трудно определить, что меньше – Земля или человек, смотрящий на нее сверху.
Мы держим курс прямо на север, и в паре миль от пещер Констанс отстегивает ремни и снимает с полки парашютный комплект. Последняя проверка перед прыжком. Мы десантируемся с такой высоты, чтобы не быть замеченными с земли. Это называется затяжной прыжок. Чертовски рискованно, но не опаснее, чем прыгать с высоты пять тысяч футов без парашюта.
– Будет полегче, чем в прошлый раз, да? – говорит Констанс.
Видимо, ей известно о моем прыжке из подбитого вертолета.
Я шлю ее подальше, и она улыбается. Меня это радует. Не хочу обнаружить в ней ничего достойного сочувствия или симпатии. Трудно будет убить.
То есть труднее. Я все равно ее убью.
Наушники оглушают голосом пилота:
– Тридцать секунд!
Констанс проверяет мой комплект, а я – ее. Открывается дверь заднего отсека. Мы бросаем наушники на сиденья. Скользя руками в перчатках по тросу, двигаемся к воющей пасти. Ледяной ветер лупит в лицо. У меня сводит желудок. Си-160 швыряет из стороны в сторону. Самолет пробивается через зону турбулентности. Практически весь полет меня тянуло блевать. Лучше сделать это сейчас, чем в свободном падении. Если встать правильно, блевота попадет Констанс прямо в лицо.
Не понимаю, почему хаб не поддерживает пищеварительную систему? Чувство, будто друг предал.
Прыгаю вслед за Констанс в черную глотку безлунной ночи. Мы не раскроем парашюты, пока не достигнем предельной скорости. Зрение у меня усилено, и я отчетливо ее вижу. Слева, на пятьдесят футов ниже. Время замедляется, а скорость растет. Не знаю, в чем причина – в хабе или естественной реакции на падение со скоростью сто двадцать миль в час. Гул самолета не слышен. Весь мир – ветер.
Двадцать тысяч футов. Пятнадцать. Десять. Уже различаю шоссе, холмистые поля, островки голых деревьев. Мне кажется, что чем ближе я к земле, тем быстрее они летят навстречу. Пять тысяч футов. Четыре. Минимальная высота для безопасного раскрытия – восемьсот футов, но это только расширяет границы возможного.
Констанс раскрывает парашют на восьмистах пятидесяти. Я чуть ниже. Земля, как локомотив, с ревом несется на меня.
