Вскоре кромешная тьма начала рассеиваться, проступили очертания деревьев, и среди них показалось красное зарево. Высокие факелы были воткнуты в землю. Осторожно, стараясь не шуметь, мы подползли как можно ближе. На большой поляне суетились и непрерывно взмахивали топорами солдаты. Одни подрубали деревья, другие влезали наверх и привязывали веревки, затем всем скопом мужчины налегали, тянули и валили подрубленное дерево. Просека становилась все чище. Дорога оттуда вела к краю леса, а вдалеке за ним виднелся Нью-Хобарт, мерцая движущимися огоньками. Это совершал обход патруль.
Мы старались держаться несколькими сотнями футов в стороне от факелов, пока обходили место вырубки справа от города.
Поначалу казалось, что к шуму легко привыкнуть, но чем дольше мы шли по просеке, тем нестерпимее он становился. Повсюду стучали топоры, время от времени раздавались крики, что еще одно дерево поддалось. Стволы падали с долгими, протяжными, как стон, скрипами, ломая соседние деревца и сотрясая землю. Но когда мы подобрались к дальней стороне вырубки, я даже радовалась шуму, который скрадывал шорох шагов так же, как деревья прятали в густой тени наши силуэты. За нами лес редел, и начиналась долина, ведущая к Нью-Хобарту. Казалось, сам воздух вспенился от звуков. Прямо перед нами горело кольцо факелов. Пламя трепетало и отблескивало на ветру, бросая кривые тени. Мне подумалось, что даже если кто и посмотрит с просеки в лес, мы с Кипом останемся невидимыми в тени, за огненным кругом. Открыв сумку, я достала спички…
Если бы кто-нибудь наблюдал за лесом, то заметил бы маленький огонек, на мгновение вспыхнувший в глубокой тени, после чего занялось пламя, совсем низко. Факелы пылали на столбах, а оно стелилось по земле. Затем пламя разделилось надвое и быстро побежало по низу, вдоль края просеки. Мы с Кипом разошлись, зажав в руках пылающие ветви, и вместе с нами ширился, временами замирая, полукруг огня. Там, где мы останавливались, оставляло свой след и пламя, разгораясь всё сильнее, то у самой земли, то на нижних ветках. Вскоре огонь уже нес свое послание вдоль всего северного края просеки. Два факела упали. Пламя охватило кустарник, тот весело затрещал и разгорелся уже без нашей помощи. Тогда я и поняла, что поджигать дальше нет необходимости: след в пять ярдов длиной, оставленный нами, и не думал затухать. Очаги разгорались, достигали друг друга и сливались в сплошную огненную линию, которая росла, становилась выше и шире, поглощала палую хвою, кусты и низкорослые деревца. Теперь огонь расходился быстрее, чем мы бы поджигали. Шепот пламени превратился в гул. Подгоняемый северным ветром, огонь подкрался к аккуратному кольцу факелов, расставленных по краю просеки, взметнулся и поглотил его. Еще несколько минут назад казалось, что шум топоров невозможно заглушить, теперь же все звуки поглотило рычание разбушевавшегося пламени. Крики еще пронзали раскаленный воздух, но теперь в них слышался ужас.
Мы не могли больше ждать и бросились прочь. Сперва возникло ощущение, что повторяется наше прежнее бегство, паническое и стремительное, но теперь воображаемая погоня стала реальной. Горячий ветер подгонял нас, постоянно напоминая о пожаре, бегущем следом за нами. Тёмный лес то и дело озарялся огненными вспышками, густая от дыма ночь краснела отблесками пламени. Иногда Кип отставал, тогда я оборачивалась, ожидая его. Сразу вспоминалось, как уговаривала его на эту авантюру. Но каждый раз, когда он догонял меня, его лицо сияло ликованием.
Я собиралась идти на юг, но, когда деревья стали реже, оказалось, что мы вышли к западному краю леса – должно быть, сбились на юго-запад. От Нью-Хобарта нас теперь отделяли акры пылающего, дымящегося леса. Я не знала, что нас вывело к его западной границе: провидение или слепая удача. Глядя на огонь, пожирающий горизонт, я четко понимала лишь одно: если бы мы остались в лесу, то не смогли бы убегать от пламени слишком долго. Здесь же, на болотистой равнине, огонь не представлял опасности. Временами мелкие очаги вспыхивали в высокой траве неподалеку от леса, но быстро затухали.
Примерно в миле от края леса мы набрели на заболоченный пруд и остановились, чтоб попить воды и умыться. Лицо Кипа покрывали пятна сажи, да и с моих рук стекала черная вода. Когда я выбралась из воды на травянистую кочку, то увидела на лодыжках четкую линию, ниже которой кожа была чистой, выше – пепельно-серой. Даже здесь, вдали от пожара, воздух казался горьким от дыма. Морщась, я кое-как вымыла ладони и разбитые, саднящие колени. Из глубокой царапины вынула застрявший мелкий кусочек гравия. Затем достала нож и отрезала от сумки две полоски ткани. Смочив их в воде, одной обвязала свое лицо, а вторую повязала Кипу. Даже под тканью я различила его усмешку.
– Ты что такой веселый? – хмуро полюбопытствовала я. – Прежде ты не слишком-то рвался быть поджигателем.
Через влажную ткань голос звучал нечетко, зато дышалось гораздо легче.
– Знаю, – ответил он. – Но это оказалось приятным – что-нибудь делать…
Он закинул сумку на плечо, и мы отправились дальше вдоль дымного края леса.
– Кажется, мы и так последние месяцы не прохлаждались? – удивилась я.
– Да, разумеется, – Кип пожал плечами. – Но мы просто пытались от них уйти. А теперь что-то изменилось, мы не просто убегали, но и сделали кое-что в ответ. Поступили решительно!
Я глухо рассмеялась сквозь влажную ткань.
– Совсем недавно ты не чувствовал себя решительным, как я ни пыталась тебя уговорить!
Кип тоже рассмеялся.
– Ну, это было до того, как я стал закаленным диверсантом!
В шутку я столкнула его с кочки в мелкую воду. Кип немедленно топнул ногой, обдав меня брызгами. Вдали горел и дымился лес, а мы уходили все дальше, держа путь среди заболоченных прудов.
* * *
Еще трое суток мы видели лесной пожар. Весь первый день мы наблюдали в небе красные отблески и черные, густые столбы удушливого дыма. Затем дым превратился в густую темную пелену, закрывшую горизонт, как лоскут преждевременной ночи. Под утро четвертого дня западный ветер принес дождь. Я проснулась и обнаружила, что огонь ушел, а черная завеса на горизонте растаяла.
После пожара я стала чувствовать остров сильнее, чем прежде. Меня непреодолимо тянуло к нему, словно глубоко под кожей засел осколок, рвущийся наружу. И столь же сильно я чувствовала присутствие Исповедницы, ее неутомимые поиски. Это тревожило меня настолько, что я не доверяла самому небу и вздрагивала от каждой букашки, что щекотала кожу в минуты отдыха.
Когда я опять проснулась на рассвете с криком, Кип сонно пробормотал:
– Что на этот раз?
– О чем ты? – спросила я, садясь.
– Обычно тебе снится Остров, Исповедница или взрыв, – пояснил он. – Но раз ты кричала, значит, снилось что-то из двух последних….
– Да, это снова была она, – призналась я.
Если Исповедница снилась, значит, она принималась за поиски с особой яростью. Ее разум со свистом пронзал ночное небо, как тот кнут, что мы видели в Нью-Хобарте.
Я пересела поближе к Кипу, радуясь тому, что жесткая и упругая болотная трава колет и царапает кожу, возвращая в реальность из фантастического и чудовищного сна.
– Я должен был догадаться, – вздохнул Кип, укрывая меня одеялом, которое я стряхнула, пока металась во сне. – Громче всего ты кричишь, когда видишь ее.
– Прости, у меня не очень-то получается это скрыть… – пробормотала я и почувствовала, как он пожал плечами.
– Твои видения так далеко нас привели, – заметил он. – Приступы крика – это мелочь, с которой я просто счастлив мириться…
Он замолчал. В тишине ночи гудела мошкара.
– Хотя это, конечно, немного странно, – добавил он. – Я знаю, что с Исповедницей пришлось тяжко, но почему видения с ней пугают тебя больше, чем взрыв? Конец света ведь в любом случае страшнее…
Я знала, что это будет сложно объяснить, даже Кипу. Взрыв вызывал особенный страх. Он охватывал весь мир, погружая его в огонь и разрушая всё до основания. Но этот страх казался чем-то неопределенным, в то время как ненависть Исповедницы была личной, целенаправленной и практически осязаемой. Она намеревалась перетряхнуть весь мир, чтоб найти меня. Взрыв нес только разрушение, без ненависти. Всё превратилось в пламя и оказалось выжженным дотла. Но жгучую, пульсирующую ненависть Исповедницы я чувствовала беспрестанно и гораздо острее, чем в камере. Тогда она относилась ко мне с пренебрежением, порой я вызывала у нее досаду. Лишь раз Исповедница пришла в ярость, когда я осмелилась в ответ вторгнуться в ее мысли и увидела странное помещение с проводами. Но даже тот гнев не шел ни в какое сравнение с лютой злобой, которой, казалось, теперь пропитан весь воздух. С тех самых пор, как я сбежала из Виндхэма, меня сопровождала постоянная и вездесущая, как комары, злоба Исповедницы. Я узнала ее, словно старого товарища: такую же ненависть мне случалось ощущать в Заке…
