Залог того, что наши плоть и кровь будут заброшены к далеким мирам – воображение человека, а не только сноровка и экспериментаторство, сила необузданных желаний, неутолимая жажда и фантастические мечтания. И не одни лишь нелепые случайности, а бодрствующая интуиция, планирование, построение и кульминация.
Берлиоз и сам Шоу могут позволить Шоу написать трактат, стихи и пролог, затем усилить их вдвое цимбалами и лунными барабанами и время от времени – сталкивать Берлиоза с подиума, чтобы тот подчинял себе оркестр, а затем соскакивал в зрительный зал, уже в качестве музыкального критика композитора, хора и Человека со Стреляющей Бородой. Оттуда Шоу мог бы совершить прыжок в ближайший планетарий, дабы сообщить Космосу и Богу и Всему Доминиону о межпланетных возмущениях и уменьшениях. Итак, на громадной арене Космической Истории – услышанный сценический шепот, исходящий из суфлерской будки, где притаившийся Дж. Б. Ш. мог бы стать хореографом Моисея с чистой скрижалью, Христа, готового исчезнуть из могилы как великая иллюзия, и Теории Большого взрыва, изображенной в виде несуществовавшего хлопка из пугача.
Возможно ли осуществить такое? При тщательном проектировании мы могли бы сплавить Шоу с Берлиозом на флоридских дюнах после 2001 года. Они же, в конце концов – Основоположники Благоговейного Ужаса. Молодняк – Спилберг, Лукас и Кубрик – всего лишь Промоутеры. Они не создали Вселенную. Это Шоу парил над просторами, чтобы оплодотворить космические яйца.
С его Мафусаиловым разумом, пережившим его тело, он был целым комитетом, который сотворил не пресловутого верблюда, а Ламаркова жирафа.
Шея у которого, кстати, никогда не перестанет расти!
2001
Комнату наводнили cанинспекторы с опрыскивателями, от которых разило дезинфекцией, полицейское начальство, яростно сверкающее жетонами, люди с железными факелами, истребители тараканов толпились, бормотали, кричали, нагибались, тыкали пальцами. Книги низвергались грохочущими лавинами. Книги рвали, раздирали, расщепляли, как бруски. Целые цитадели и башни из книг разлетались вдребезги. По окнам стучали топоры, шторы опадали в клубах черной пыли. За дверью молча стоял мальчик с золотистыми глазами, закутанный в бледно-голубое сари, за спиной которого маячили его ракетный папа и его пластмассовая мама. Санинспектор изрекал указания. Доктор наклонился.
– Он умирает, – еле слышно прозвучали слова на фоне всеобщего гвалта.
Дезинфекционная команда подняла его на носилках и понесла по разгромленной комнате. Книги загружались в переносную мусоросжигалку, они потрескивали, взмывали ввысь, сгорали, корчась и скручиваясь, исчезая в бумажном пламени.
– Нет! Нет! – возопил мистер А. – Нельзя! Нельзя! Это последние в мире экземпляры! Больше не осталось!
– Да-да, – машинально утешал его санинспектор.
– Если вы их спалите, других не будет!
– Мы знаем, знаем. Закон, знаете ли, закон, – отвечал санинспектор.
– Болваны! Кретины! Ослы! Остановитесь!
Книги камнепадом обрушивались в корзины, их выносили наружу. Потом ненадолго включался пылесос.
– Когда книги сожгут, последние книги… – мистер А. слабел, – останусь я один и моя память. А когда я умру, все пропадет. Сгинет навеки. Мы все исчезнем. Темные ночи и Хеллоуины, белые костяные маски и скелеты в шкафах, все-все Амброзы Бирсы и Эдгар-Аланы По, Сет и Анубис, Нибелунги, Артуры Мейчены, Лавкрафты и Франкенштейны, и черные, кружащие в воздухе, летучие мыши-вампиры, Дракулы и Големы. Все канет в небытие!
– Мы знаем, знаем. Пропадет. Погибнет, – шептал чиновник.
Мистер А. смежил веки.
– Обратится во прах, сотрется в порошок. Раздирайте мои книги, жгите мои книги, вычищайте, потрошите, выбрасывайте. Выкапывайте гробы, кремируйте, избавляйтесь. Убивайте нас, ну же, убивайте, ибо мы суть холодные замки в ночи, паутина, раздутая ветром, суетливые пауки. Мы двери на немазаных петлях, мы – хлопающие ставни, мы темень кромешная, необъятная – десять миллионов черных ночей в одной мозговой извилине! Мы – сердца, погребенные в убиенных опочивальнях, сердца, горящие под половицами. Мы лязг цепей и легкая вуаль, призрачные заколдованные, давно почившие прекрасные дамы на величественных лестницах замка, плывущие, расплывчатые, дуновения ветерка, шепоты, стоны. Мы – «Обезьянья лапка»[14], мы – катакомбы, бульканье амонтильядо в бутылке и кирпичи, скрепленные раствором. И – три желания. Мы – фигуры в плащах, стеклянные глаза, окровавленные рты, острые клыки, узорчатые крылья, мертвые листья в холодных черных небесах, белесая волчья шерсть поутру. Мы – стародавние времена, которым не суждено вернуться на землю. Мы – налитые кровью глаза, мы – молниеносные кинжалы и пули. Мы – всё что ни на есть жестокого и черного. Мы – злые ветры и тоскливо падающий снег. Мы – октябрь, сожигающий землю, спекающий прах. Мы – языки пламени. Мы – сизые печальные дымы. Мы – морозная беспросветная зима. Мы – погребальный курган. Мы – имена, высеченные в мраморе, и годы рождения и смерти. Мы – стук заживо погребенного. Мы – истошный вопль в ночи.
– Да, да, – шептал чиновник.
– Унесите меня прочь, сожгите, пусть пламя поглотит меня. Положите меня в катакомбы книг, замуруйте меня книгами, залейте известковым раствором из книг и спалите нас вместе.
– Будьте покойны, – шептал чиновник.
– Я умираю, – сказал мистер А.
– Нет, нет.
– Умираю! Вы уносите меня прочь.
Носилки двигались. Его сердце слабело и все тише стучало в груди.
– Через минуту меня не станет.
– Успокойтесь, прошу вас.
– Все пропало навеки, и никто не узнает, что всё это когда-то существовало. Темные ночи, По, Бирс и все мы. Все, все погибло.
– Да, – сказал чиновник в проплывающей мимо темноте.
Раздался треск пламени. Комнату выжигали по науке – управляемым огнем. Разбушевался огненный ветер, раздирающий внутренности ночи. Он видел, что книги взрываются, как множество черных зерен.
– Ради всего святого, Монтрезор!
Поникла осока. Огромная древняя лужайка комнаты раскалилась и задымила.
– Да, ради всего святого, – пробормотал чиновник.
– Отличная шутка, ей-богу! Отменный розыгрыш! Вот смеху-то будет, когда вернемся в палаццо… за бокалом вина! Пойдемте…
В темноте чиновник от санитарии промолвил:
– Да. Пойдемте.
Мистер А. канул в пуховую тьму. Черную, безвозвратную. Он слышал, что его пересохшие губы, не переставая, твердят все ту же мысль, а его престарелое сердце перестало стучать и похолодело в груди.
– Requiescat in pace.
Ему чудилось, что он замуровывает себя в стену бессчетным количеством книг-кирпичей.
Ради всего святого, Монтрезор!
Да! Ради всего святого!
Он провалился в рыхлую тьму и, прежде чем все почернело и пропало, слышал, как его пересохшие губы шепчут одну-единственную мысль, а его сердце прекратило беззаконное действие в его груди.
– Requiescat in pace! Покойся с миром!
2007
Дракон, который слопал свой собственный хвост
Чего им больше всего хотелось? Изнывать в старом Чикаго от запахов сажи и копоти, притрагиваться к странным зданиям, обитать в вонючем метро на Манхэттене, лакомиться фруктовым мороженым в лето, преданное забвению, слушать, как царапают слух граммофоны в 1910 году? Может, им хочется побывать на кораблях Нельсона при Трафальгаре, провести день в компании Сократа до приема цикуты, прогуляться по оживленным улицам Афин и увидеть сверкание коленок на солнце? В каком настроении, в каком стиле им хотелось бы провести ближайший час, день, месяц, год? Цены вполне разумные, как на экскурсии! Первый взнос, дневные ставки, а главное, можно вернуться домой, как только древности начнут вас раздражать, утомлять или пугать. Это способ познания своей истории! Вот он, ваш рубеж – готовый, ожидающий, живой, свежий и новый.
Ну же, вперед!
– Думаешь, тебе понравится, Элис?
– Не думаю – воображаю.
– Тебе хочется отправиться куда-нибудь?
– Например?
– В Париж – 1940, Лондон – 1870? Чикаго – 1895? Или на выставку в Сент-Луисе в 1900 году. Говорят, она была грандиозная и трогательная.
Муж и жена завтракали за своим автоматическим столом, который их кормил идеально подрумяненными хлебцами, сочившимися синтетическим, а следовательно, абсолютно гарантированно чистым маслом.
Ох уж это пустопорожнее будущее, в котором дракон подавился своим радиоактивным хвостом, а растерянные, сломленные люди, с лицами, обескровленными от взрывов, и шевелюрами, опаленными до корней волос, с обугленной, покоробленной, обезображенной надеждой в сердце оглядываются назад: ах, если б я мог вспять повернуть времени ветер, вернулся бы в детство хотя бы на вечер![15]
И так они собирались, собирались и уезжали. Закон не мог им воспрепятствовать, законодатели не могли им помешать. Полиция, трибуналы, безмозглые сенаты и продажные конгрессы, болтуны, тюрьмы, потрясатели бумаг не могли их остановить. Мир опустошался. Пробку выдернули, и люди хлынули по водостоку времени в день вчерашний.
