Боб взглянул на карманные часы. Было почти семь, и до него уже начинали доноситься голоса, по большей части приглушенные, из-за стен и окон, – люди потягивались, вылезали из постелей и начинали новый день. В отсутствие газет, телевидения, радио, интернета, ресторанов, баров, ночных клубов, театров и любых других современных развлечений, которые не давали людям сна, суточные биоритмы начали сдвигаться. Люди стали раньше ложиться спать и раньше просыпаться по утрам. Или же все это объяснялось обычной эволюционной адаптацией к новым условиям – в конце концов, темнота таила в себе больше опасностей. Ночью лучше было сидеть дома, держа дробовик под рукой.
Наконец Боб увидел человека часа – зубастого проповедника с квадратным подбородком, ослепительного в своем анахроничном шерстяном костюме при галстуке, – который вывернул из-за своего кирпичного дома. Он неторопливо прошелся по улице и встретился с тремя другими членами секты самоубийц в пыльном переулке. Боб узнал тощего парнишку, Риза, который в свое время в одиночку пришел в Вудбери, а затем и двух других приспешников проповедника, Уэйда и Стивена. Боб знал, что Уэйд – полицейский в отставке, а Стивен – юный хорист из города Панама-Сити-Бич во Флориде, и этим ограничивалось его знакомство с этими людьми.
Боб избегал их, как заяц избегает гончих.
Четверо мужчин пошли по направлению к гоночному треку, по пути приветствуя остальных горожан и церковников, которые выходили на улицу с лопатами, совками и пакетиками семян в руках. По дороге к арене группа все росла, а проповедник смеялся, похлопывал каждого по плечу и желал всем доброго утра – истинный рубаха-парень, истинный политик. Боб решил, что, если бы на руках у кого-нибудь из жителей Вудбери вдруг оказался младенец, Иеремия бы непременно его поцеловал.
Боба чуть не стошнило к тому моменту, когда обитатели города вместе с проповедником вошли на арену. В животе было неспокойно, но не только от тошноты. Вернулось нервное напряжение. Боб понял – сейчас или никогда – и вдруг отчаянно захотел выпить. Он сглотнул кисловатую слюну и отогнал от себя эти мысли. Он больше не пил. Может, он и был пьяницей, но не пил. Он понимал, что так надо.
Он собрал вещи и взялся за ржавые железные перила пожарной лестницы. Ветер бился о ступеньки, пока Боб быстро спускался на землю. Он не видел ничего вокруг себя и чувствовал, как колотится сердце. Достигнув последней ступеньки, он спрыгнул на тротуар.
Затем он развернулся и быстро пошел по переулку, направляясь к дому Лилли.
Когда в тихой квартире раздался настойчивый стук, Лилли снился кошмарный сон. Она бродила по огромному складу размером с самолетный ангар, на полу которого, подобно стопкам досок, были сложены трупы. Ей приходилось переступать через тела, чтобы добраться до выхода, но выход все время ускользал от нее, исчезал у нее из-под носа, и вскоре она поняла, что выхода нет, что человеческие останки на полу – это тела знакомых ей людей, которые либо погибли у нее на глазах, либо исчезли без следа. Она видела своего отца Эверетта, видела Джоша, Остина, Меган, доктора Стивенса, Элис, своего дядюшку Джо и тетушку Эдит… как вдруг раздался громкий стук, и Лилли подумала – во сне, – что в дверь такого жуткого места может стучать только ненормальный. Какой идиот решит прийти сюда по доброй воле? Стук продолжался, пока сон не стал рассыпаться под весом этого звука, как карточный домик среди торнадо.
Лилли резко села на кровати. Яркие лучи летнего солнца пробивались сквозь щель в ее занавесках. Лилли отогнала от себя отголоски кошмара и посмотрела на часы: 7:13. Стук становился все громче и чаще. Кто-то явно очень, очень хотел ее видеть.
Спешно натянув драные джинсы и поношенную футболку с логотипом группы Wilco, она побежала к двери, на ходу собирая волосы в пучок.
– Нужно поговорить, – сказал Боб Стуки, как только она сняла цепочку и распахнула дверь.
Боб перевел ее на другую сторону улицы, обогнул вместе с ней коричневый кирпичный дом и оказался возле задней двери. Неохотно заходя вслед за ним в душный сумрак квартиры, Лилли раздраженно фыркала и кряхтела, качала головой и то и дело оглядывалась, чтобы удостовериться, что за ними никто не наблюдает. Боб уверял ее, что все жители города работают в садах на гоночном треке и попивают свой утренний кофе и что они здесь совершенно одни, но Лилли все же не была в этом уверена. Любой мог увидеть, как они проникли в квартиру проповедника.
Поэтому Боб быстро прошел по коридору, мимо небольшой кухни со старым холодильником и вонючим сливом, через гостиную, где почти до потолка тянулись стопки ящиков и старых газет, и наконец оказался в спальне, пропахшей лекарствами и затхлостью с нотками сигаретного дыма и кулинарного жира. У этого кирпичного дома была богатая история – до эпидемии он принадлежал дряхлому старику, а затем перешел во владение приспешников Губернатора.
– Я знал, что с ним что-то нечисто, – сказал Боб, опускаясь на ослабленные артритом колени, – но и подумать не мог, что он настолько ненормальный. Тебе лучше присесть.
– Боб, без этого никак не обойтись? – спросила Лилли, стоявшая над ним, уперев руки в бока, и хмуро наблюдая за его действиями.
– Погоди секунду.
Крякнув, Боб вытащил из-под кровати громадную брезентовую сумку. Раздался тихий звон стекла и треск ковровых нитей под тяжелой ношей. Боб выпрямился, расстегнул молнию, вытащил один из пузырьков и показал его Лилли.
– Тут куча этого дерьма, – сказал он. – Не стесняйся, посмотри внимательнее… Только не пролей.
– Что это за хрень? – Лилли взяла пузырек в руки и прочитала ярлык. – Цианистый водород?
– Обычно эта дрянь бывает в форме газа, – объяснил Боб, поднимаясь на ноги, вытаскивая носовой платок и протирая шею. – Но бывает и жидкость, и кристаллы. Пахнет миндалем. Хорошо сочетается с колой.
– Боб, ты ведь не знаешь…
– Лилли, включи мозги! – вскричал Боб так резко, что Лилли вздрогнула. Нужно было быстро прочистить ей голову, времени было в обрез, тем более Боб подозревал, что за ними кто-то подглядывает. Он впился в Лилли глазами. – Джонстаун, Джим Джонс – слышала когда-нибудь?
– Боб, полегче…
– Еще в девяносто третьем я видел, как Саддам Хусейн кормил этим дерьмом курдов на севере Ирака. Оно за несколько секунд блокирует выделение кислорода клетками организма, человек отбрасывает кони за минуту. Хреновая смерть. Уж поверь. Ты давишься тканями собственного горла.
– Боб, хватит! – Лилли опустила пузырек на пол и сжала голову обеими руками, как будто она в любой момент грозила взорваться. Закрыв глаза, она опустила ее. – Хватит… просто остановись.
– Лилли, послушай меня. – Боб подошел к ней и легко тронул ее за плечи. – Я знаю, ты хочешь, чтобы всем было хорошо. Ты классная девчонка. Ты не хотела быть политиком, не хотела становиться героем. Но у тебя нет выбора.
– П-прекрати… – с трудом выдавила она, и Боб едва сумел ее расслышать. – П-прошу тебя, п-прекрати…
– Лилли, посмотри на меня, – он слегка встряхнул ее. – Менее чем через двенадцать часов эти психи собираются устроить массовое самоубийство. – Он снова встряхнул Лилли. – Посмотри на меня, малышка Лилли! Я понятия не имею, зачем нужны все эти припасы, но голову даю на отсечение – уж точно не чтобы отпраздновать День независимости! Мне нужно, чтобы ты разозлилась, чтобы составила план! Ты меня слышишь? Ты понимаешь?
Она сжалась в его объятиях, чувствуя, как эмоции и усталость вырываются из нее потоками слез, соплей и отчаяния. Она все рыдала и рыдала, и сила ее плача – сила резких тоскливых конвульсий, в которых билось ее тело, – совсем сбила Боба с толку, стала такой тревожной и неожиданной, что он даже не услышал, как человек, который все это время наблюдал за ними и ловил каждое их слово, тихо вошел в заднюю дверь кирпичного дома, держа в руке заранее снятый с предохранителя девятимиллиметровый пистолет, готовый выстрелить в любую секунду.
Уткнувшись лицом в складки прокуренной, заношенной фланелевой рубашки Боба, Лилли самозабвенно всхлипывала. Она никогда в жизни так не рыдала. Ни на похоронах отца, ни после потери Джоша в прошлом году, ни после героической жертвы Остина при осаде тюрьмы несколько месяцев назад. Она содрогалась, и причитала, и пыталась вдохнуть, но боль набегала на нее волнами – такая странная, такая неясная, что Лилли не могла даже определить ее источник, – подобно дрожи, сотрясающей ее кости. Может, она плакала по разбитым вдребезги мечтам? Или оплакивала нормальную жизнь, которую ей уже не суждено вести в этом нелепом мире? В ушах у нее давно звучали старые гимны, которые пел Гарольд Стаубэк тем вечером, когда они восславляли святость жизни и будущее Вудбери на городской площади, но теперь на их место пришла зловещая барабанная дробь похоронной процессии, в которой тонули и чистый голос певца, и все надежды, и все добрые дела, растворявшиеся в громком стуке шагов, в гуле треснутого гонга, в звоне похоронного колокола.
