Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка

– Бог ты мой, да вы и впрямь похожи. Хотя ты выглядишь попроще. Гриффин вечно такой взъерошенный и ухмыляется. Похож на мокрого пса. – Он положил руки на колени и подался вперед. – Так ты убил собственного отца, да? А с виду не похож на убийцу.

– А ты не похож на полицейского, – ответил Робин.

Но пока он произносил эти слова, ложная мысленная конструкция, разделение на ученых и клинки империи, распалась. Он вспомнил слова Гриффина. Вспомнил отцовские письма. Работорговцы и солдаты. Готовые убийцы, все они.

– Ты так похож на брата. – Стерлинг покачал головой. – Как там говорят на китайском? Барсуки из одной норы или шакалы из одной стаи? Наглость, дерзость и невыносимое самодовольство. – Он скрестил руки на груди и откинулся назад, изучая Робина. – Помоги мне понять. Я никогда не мог разобраться в Гриффине. Почему? У тебя есть все, чего только можно пожелать. Тебе не пришлось бы работать ни дня в своей жизни – во всяком случае, по-настоящему; научная работа не считается. Ты купаешься в богатстве.

– А мои соотечественники – нет.

– Но они не твои соотечественники! – воскликнул Стерлинг. – Ты – исключение. Везунчик, выбился из грязи. Или ты и впрямь считаешь, что у тебя больше общего с нищими глупцами из Кантона, чем с коллегами из Оксфорда?

– Да, – ответил Робин. – Ваша страна каждый день напоминает мне об этом.

– Так вот в чем дело? Англичане не были к тебе добры?

Робин не видел смысла дальше спорить. Глупо было в это играть. Стерлинг Джонс был таким же, как Летти, разве что не пытался изображать сочувствие и дружеское участие. Они оба считали, что дело в личном благосостоянии, а не в систематическом угнетении, ни один не мог посмотреть на мир с точки зрения людей, которые выглядят и говорят не так, как они.

Стерлинг вздохнул.

– Ой, только не говори, что тебе пришла в голову дурацкая мысль, будто империя – зло.

– Ты сам знаешь, насколько ужасно она поступает, – устало сказал Робин. Хватит уже эвфемизмов, он просто не мог поверить, что умные люди вроде Стерлинга Джонса, профессора Ловелла и мистера Бейлиса на самом деле верят в эти нелепые оправдания. Лишь люди вроде них оправдывали эксплуатацию других народов и стран заумными фразами и запутанными философскими рассуждениями. Лишь люди вроде них считали, что на эту тему можно спорить. – Ты знаешь.

– Предположим, вы добились своего, – сказал Стерлинг, как будто его не услышал. – Предположим, мы не начнем войну, а Кантон сохранит все свое серебро. И как, по-твоему, китайцы поступят с этим серебром?

– Возможно, потратят его.

Стерлинг фыркнул.

– Мир принадлежит энергичным. Мы оба это знаем, потому что поступили в Вавилон. А твоей родиной правят ленивые и праздные аристократы, которые приходят в ужас от одного упоминания железных дорог.

– В этом у нас есть кое-что общее.

– Очень смешно, Робин Свифт. Ты думаешь, Англию следует наказать за то, что посмела воспользоваться дарами, данными нам Господом? Должны ли мы оставить Восток в руках развращенных отщепенцев, которые растратят богатство на шелка и наложниц? – Стерлинг наклонился вперед. Его голубые глаза сверкали. – Или мы поведем его за собой? Британия устремляется в сияющее будущее. Ты можешь стать частью этого будущего. Зачем отказываться?

Робин промолчал. Не было смысла что-то говорить, Стерлинг все равно не желал слушать аргументы.

Стерлинг всплеснул руками.

– Неужели это так трудно понять, Свифт? Зачем плыть против течения? Зачем кусать руку, которая тебя кормит, это же абсурд!

– Университет мной не владеет.

– Ба! Университет дал тебе все.

– Университет вырвал нас из родных стен и заставил поверить, что наше будущее – это служба Короне, – сказал Робин. – Университет твердит, что мы особенные, избранные, когда на самом деле нас оторвали от родины и воспитали как представителей класса, в который мы никогда по-настоящему не войдем. Университет настроил нас против своего народа и заставил поверить, будто есть только два варианта – либо быть соучастником, либо остаться ни с чем. Это не благо, Стерлинг. Это жестокость. Не проси меня любить своего хозяина.

Стерлинг сердито уставился на него. Он тяжело дышал. Удивительное дело, подумал Робин, насколько Стерлинг распалился. Его щеки горели, лоб блестел от пота. И почему белые так расстраиваются, когда кто-то с ними не согласен?

– Твоя подруга, мисс Прайс, предупредила, что ты стал фанатиком.

Это была неприкрытая наживка. Робин цокнул языком.

– Ну, давай, – ухмыльнулся Стерлинг. – Разве ты не хочешь о ней поговорить? Разве не хочешь знать почему?

– Я и так знаю. Вы такие предсказуемые.

Лицо Стерлинга перекосилось от злости. Он встал и придвинул свой стул ближе, так что теперь их колени почти соприкасались.

– У нас есть способы выудить правду. От протогерманского sanþōną произошли английские слова soothe, «успокаивать», и truth, «правда». Если соединить их по цепочке со шведским sanna, «подтверждать», они убаюкают, заставят потерять бдительность, утешат, пока ты не начнешь рассказывать все как на духу. – Стерлинг подался вперед. – Но мне такой путь всегда казался скучным. Ты знаешь происхождение слова «агония»? – Он пошарил в кармане сюртука, вытащил серебряные наручники и положил их себе на колени. – Из греческого оно пришло в латынь и потом в старофранцузский. Греческое «агониа» значит «борьба» – изначально это было спортивное состязание. Значение «страдание» слово получило гораздо позже. Но я перевел его с английского обратно на греческий, так что пластина может вызывать страдания, но не прекращать их. Умный ход, правда?

Он довольно улыбнулся, глядя на наручники. В этой улыбке не было угрозы, только восторг от того, что древний язык можно приспособить для нужной цели.

– Пришлось немного поэкспериментировать, пока все не заработало как надо, но теперь мы уже отточили эффект. И это больно, Робин Свифт. Чертовски больно. Я испытал на себе, просто из любопытства. Видишь ли, боль не поверхностная, не похожа на рану от ножа или даже ожог. Она внутри тебя. Как будто твои запястья дробят, снова и снова, и нет границ этой боли, потому что физически с тобой ничего не происходит – все у тебя в голове. И это ужасно. Конечно, ты пытаешься бороться. Но ничего не можешь поделать с такой-то болью. Однако с каждым твоим рывком боль только усиливается, раз за разом. Хочешь испробовать?

«Я устал, – подумал Робин. – Я так устал. Лучше бы он пристрелил меня в голову».

– Ну, давай. – Стерлинг встал, а потом опустился перед Робином на колени. – Вот, попробуй.

Он защелкнул наручники. Робин закричал. Он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось замолчать, чтобы не доставлять Стерлингу удовольствия, но боль была настолько подавляющей, что он не владел собой, не чувствовал тела, только боль, она оказалась ужаснее, чем описывал Стерлинг. Его запястья не просто крошились, в кости как будто вбивали толстые железные прутья, и каждый раз, когда он дергался, пытаясь освободиться, боль усиливалась.

«Возьми себя в руки, – произнес мысленный голос, очень напоминавший голос Гриффина. – Прекрати, возьми себя в руки, так боль будет слабее».

Но она все равно только усиливалась. Стерлинг не солгал, боль не имела границ. Как только он думал, что уже не выдержит, что еще мгновение, и он умрет, боль усиливалась. Робин и не подозревал, что человеческая плоть способна выдержать такую боль.

«Возьми себя в руки», – снова произнес Гриффин.

А потом раздался другой голос, ужасающе знакомый: «Есть в тебе одна хорошая черта. Когда тебя бьют, ты не хнычешь».

Выдержка. Подавление. Разве он не занимался этим всю жизнь? Пусть боль стекает, как капли дождя, не признавай ее, не реагируй, ведь единственный способ выжить – это притвориться, что ничего не происходит.

С его лба капал пот. Робин пытался побороть ослепляющую боль, вернуть чувствительность рукам и держать их неподвижно. Эта задача оказалась труднее, чем все, что он когда-либо делал, как будто он сам подставил запястья под молоток.