эскизов. У Диамни отлегло от сердца: если Сольега что-то отвергал, он делал это сразу, и он никогда еще не рассматривал работы своего ученика так долго. Значит, «Демон» будет!
Наконец Лэнтиро отложил наброски.
– Достойно. – Какое странное у него лицо! – Весьма достойно.
– Благодарю, мастер.
– Это я должен тебя благодарить. Ты не просто смотрел, ты чувствовал сердцем. Так Ринальди Ракана осудили?
– Да.
– Диамни, – что-то в голосе учителя заставило ученика напрячься, – ты ручаешься за точность изображенного? Ты провел эти дни в суде, а не в кабаке? Ты рисовал то, что видели твои глаза, или то, что слышали твои уши?
– Клянусь Вечностью, – Диамни уже ничего не понимал, – я сидел очень близко, свет падал на обвиняемого. У него замечательное лицо! Именно таким должен быть Враг – прекрасным и вместе с тем страшным, лживым и жестоким. Я спешил, чтобы успеть… Счастье, что Ринальди сохранял одно и то же положение – у меня никогда не было такого натурщика!
– Мой мальчик, – старый художник накрыл руку Диамни своей, – я не сомневаюсь ни в твоей честности, ни в твоем мастерстве, но прежде, чем сказать тебе то, что я скажу, мне надо убедиться, что на тебя никто не влиял. Я имею в виду никто из тех, кто был на стороне Ринальди.
– Но на его стороне никого не было и не могло быть.
– Ты ошибаешься, мальчик. На его стороне был ты.
Мастер не может ошибаться, но… Ушедшие в Закат, что же такое сказал Лэнтиро? Как он, Диамни Коро, может быть на стороне насильника?! Или учитель считает, что изображенное лицо слишком совершенно? Но Ринальди и впрямь нечеловечески красив.
– Мастер, я… я все передал точно, у Ринальди на самом деле абсолютно правильные черты, я ему не льстил…
– Верю, но я говорю не о внешней красоте, хотя этот человек и наделен ею в полной мере. Он невиновен, Диамни. Для меня это столь же очевидно, как и то, что он красив. Твой разум был в плену, но твои глаза и твоя рука тебя не подвели. Вглядись еще раз в лицо, которое ты изобразил. Внимательно вглядись! Выброси из головы все, кроме того, что видишь. Я даю тебе пять минут, – мастер перевернул песочные часы, – а потом мы поговорим.
Диамни кивнул. Он знал, что от него требовалось. Сольега давно научил его смотреть, отринув лишние мысли, и молодой человек впился взглядом в разбросанные на столе рисунки. Совершенное лицо, обрамленное светлыми, чуть волнистыми волосами… Анфас, профиль, пол-оборота, три четверти. Дерзкая ухмылка, упрямый подбородок, чуть впалые щеки, четкая линия скул, широко расставленные глаза, глаза… удивленного ребенка! Он не верит тому, что с ним случилось, даже не «не верит» – не понимает, как здесь оказался и что происходит.
Почему ему никто не верит? Почему ему не верят те, кто знает его с рождения…
– Время вышло, Диамни. – Великий Сольега пристально смотрел на своего ученика. Если мастер Коро когда-нибудь осмелится изобразить аллегорию Совести, это будет пожилой усталый человек со взглядом учителя. – Что скажешь?
– Он не виноват. Он ничего не понимает и боится, хоть и не подает виду.
– Да, бедняга умрет с гордо поднятой головой, наговорив своим судьям гадостей, умрет невиновным. Жаль. У него золотое сердце, у этого эпиарха. Диамни, его нельзя бросать, это безбожно!
– Мастер, но что мы можем?! Завтра его запрут в катакомбах, оттуда не выберешься.
– Ринальди здоров и силен, если будет знать, куда идти, – выйдет. Или погибнет, но это лучше, чем медленно умирать, зная, что тебя все прокляли и бросили. Ты должен с ним переговорить наедине. Попроси Эрнани. Скажи… скажи, что должен закончить картину.
Каждая из двухсот двадцати шести ступенек Рассветной башни сама по себе была пыткой, но Эрнани взобрался. Конечно, он мог приказать привести Ринальди к нему, но младший из братьев Раканов не был уверен, что стражи его послушают. Скорее всего, побегут к Эридани, а тот… тот слишком анакс, он не допустит разговора с осужденным наедине. Ушедшие, ну почему Ринальди упорствует в своей ненависти? Содеянного не исправишь, но раскаяние и прощение освещают дорогу уходящим во тьму.
Признавшемуся и смирившемуся разрешается покончить с собой, но Рино не призна́ется. Эрнани знал упорство брата и то, что должен сделать, тоже знал. Булавка с ядом! Один укол, и ты свободен от земных мук. Конечно, Эридани догадается, догадаются и другие, но родство по крови обязывает, и, в конце концов, он не анакс, а всего лишь младший в роду калека, какой с него спрос?
Стража у дверей если и удивилась появлению эпиарха, то виду не подала. Все стало ясно, когда высокий хмурый стражник вместо того, чтобы потянуться за ключами, постучал в обитую медью дверь. Тюремщики были не только снаружи, но и внутри – сонный воин и синий рассветный утешитель с приторным лицом.
– Мой эпиарх!..
– Да, это я, – спокойно сказал жрецу Эрнани. – Оставьте нас. Оба.
– Мой эпиарх, это невозможно. Долг пред Ушедшими и моим анаксом повелевает мне остаться. Я могу лишь отослать воина.
– Я желаю говорить с братом наедине, – Ринальди спит, повернувшись к двери спиной, а может, не спит, а притворяется, – и я буду говорить. Приказ анакса. Если желаешь, пошли к моему августейшему брату воина, я подожду.
Эрнани Ракан никогда не лгал, это было известно всем. Утешитель поклонился:
– Да будет так, как желает мой анакс. Мы покидаем вас.
Охрана не должна покидать башню – существует ничтожная вероятность, что обман разоблачат, прежде чем… Рука Эрнани непроизвольно дернулась к воротнику, украшенному серебряной розой.
– Ждите за дверью, – бросил юноша, – наш разговор вряд ли затянется.
– Повиновение эпиарху.
Тяжелая дверь захлопнулась, и они остались одни. Ринальди уже не лежал, а сидел, придерживая рукой цепи.
– Рино… – пробормотал Эрнани.
– Рад тебя видеть. – Настороженный, выжидающий взгляд, раньше он смотрел иначе. – Что велел передать мой венценосный брат?
– Ничего. Я соврал, чтобы они ушли.
– Соврал?! – глаза Ринальди вспыхнули, он рванулся вперед, но цепи удержали бы и коня.
– Я должен был тебя увидеть. – Эрнани проковылял к узнику и опустился рядом, задев холодное железо. – Какие тяжелые… Зачем?
– Видимо, так надо. – Ринальди улыбнулся одними губами. – Чем страшнее обвинение, тем толще цепи. Ничего, завтра наденут другие, полегче.
– Рино, – юноша замялся, но продолжил довольно твердым голосом: – Ты знаешь, я ведь калека… Я не хотел жить таким…
– Глупости. Жизнь прекрасна, даже если она невыносима!
– Тебе не понять…
– Да уж куда мне, – подтвердил узник.
– Ты смеешься.
– Смеюсь и буду смеяться! Всем назло, но я тебя перебил.
