шутят над ним.
– А что делает король, когда шутят над ним?
Костис прикрыл рукой глаза.
– Сначала делает вид, будто не замечает. Но у него на лице написано, как он зол. Потом вызывает бедного гвардейца Костиса Орментьедеса и вынимает из него душу.
– Бедный Костис, – улыбнулся Арис.
– Еще бы не бедный. И знаешь, что самое трудное?
– Что? – сухо спросил Арис.
Костис улыбнулся его тону:
– Помнить, что он все-таки король и я не имею права свернуть ему шею.
– Может, он займется братом Седжануса и оставит тебя в покое.
– Уж скорее бы, – с жаром ответил Костис.
Братом Седжануса был Эрондитес Младший по прозвищу Дит. Он был старшим сыном, а потому наследником. Их отец считался давним врагом королевы, а Дит – ее самым рьяным сторонником.
Дит был поэтом и музыкантом. Именно ему приписывали авторство непристойной песенки, широко разошедшейся при дворе и в гвардии. Костис узнал об этом нынче вечером в столовой. Мелодия была из тех, что накрепко застревают в голове, припев повторялся снова и снова. Безупречным классическим пентаметром излагались похождения незадачливого короля в первую брачную ночь, и Костису приходилось все время быть начеку, чтобы ненароком не начать ее насвистывать в присутствии короля.
– И вообще, я бы, конечно, пожелал Диту всех бед, – сказал Костис, – если бы не знал, что Седжанус будет счастлив видеть, как его старшего брата четвертуют и вешают.
Седжанус вел игру очень осторожно. Он служил королеве, но никогда не выступал против отца. Барон терпеть не мог Дита, отзывался о нем с величайшим презрением, однако все же считал своим наследником.
Эвгенидес, по-видимому, разделял отношение барона к старшему сыну. Он не делал секрета из своей неприязни к Диту. И Дит не скрывал, что презирает короля. Король оскорблял Дита с варварской прямотой. Дит отвечал более тонко, на аттолийский манер, но не менее остро. И песенка была лишь одним из недавних примеров.
– Я слышал, что король изводит его не меньше, чем тебя.
– Думает, наверно, что ему за это ничего не будет. Барон Эрондитес не станет заступаться за Дита.
* * *
На следующее утро на тренировке король двигался безукоризненно, но мысли его явно витали где-то далеко. Костис предположил – может быть, он думает о Дите. Утром на плацу кто-то насвистывал «Брачную ночь короля». Как раз в эту минуту прибыл король, и изящная, безошибочно узнаваемая мелодия, оборвавшись, повисла в воздухе. Король наверняка услышал, но виду не подал. Костис презрительно вздохнул, и деревянный меч короля, пробив оборону, сильно ударил его в висок.
Костис машинально присел в защитную стойку, готовясь к отражению новых атак, но король опустил меч и замер, сердито хмурясь.
– Льда! – крикнул он мальчишкам, столпившимся у стены, и один из них умчался.
У Костиса звенело в голове, одна половина мира казалась слишком яркой и в то же время темной. Он приложил руку к голове, унимая боль, однако не выпускал тренировочный меч. Король осторожно отобрал оружие, и Костис прижал к лицу обе руки. Больно.
– Прости, – сказал король.
– Я сам виноват, – вежливо простонал Костис.
Вокруг стала собираться толпа.
– Дай-ка посмотреть.
Костис опустил руку, король повернул ему голову.
– Видишь этим глазом?
– Да, ваше величество.
– Уверен? Закрой другой глаз.
Костис послушался. Мир по-прежнему виделся странным. Фигуры перед ним были окутаны темнотой, однако различались ясно.
– Плашмя пришлось, – послышался откуда-то голос Телеуса.
– Нет, ребром, – вздохнул король. – Бедный Костис, получил удар из замаха в первой позиции. Неловко вышло для нас обоих.
И впрямь неловко. Ударить противника в лицо во время тренировочного боя – такого быть не должно. Ударить не плашмя, а ребром деревянного меча – еще хуже. Но если тебя ударил замахом из первой позиции неумелый однорукий противник – тут позора не оберешься. Костис вздохнул:
– Я сам виноват, ваше величество.
– Верно, – дружелюбным голосом подтвердил король. Костис сердито поднял глаза и наткнулся на улыбку короля, в кои-то веки приветливую. – Я тоже виноват, – сказал король в виде извинения. – Вышел из себя.
Из кухни примчался мальчик с завернутым в тряпицу куском льда. Костис приложил его к лицу.
– Иди полежи, – велел король. – Пусть Телеус на сегодня освободит тебя от службы.
– Со мной все будет хорошо, ваше величество.
– Будет, будет. Иди отдохни. У тебя выходной.
Костис хотел было возразить, но лицо сильно болело, и мысль о выходном была очень привлекательна.
– Так-то лучше, – сказал король. – Всегда будь таким же послушным, лейтенант, и когда-нибудь дослужишься до гвардейского капитана. Правду сказать, королева тебя не назначит, но мы оба можем пасть от рук наемного убийцы, и тогда ты станешь капитаном при моем наследнике. Не оставляй надежды, даже если шансы призрачны.
– На убийство или на наследника, ваше величество? – спросил Костис.
Наступило молчание.
Костис поднял глаза, слишком поздно услышав собственные слова и внезапно осознав, кому он это сказал.
Король оторопел, разинув рот. Многие вокруг тоже.
Костис прикрыл глаза рукой, услышал смех и не сразу понял, что это смеется король.
– Костис, ты набрался дурных манер у моих лакеев. И не можешь даже списать свой промах на то, что перебрал неразбавленного вина. Может, спишем на боль в голове?
– Умоляю, ваше величество. Простите, если…
– Ничего страшного, – сказал король. – Абсолютно ничего. – Он отодвинул руку Костиса со льдом от лица и еще раз осмотрел синяк. – И чего я боюсь наемных убийц, если меня охраняет такой бравый гвардеец?
Он потрепал Костиса по плечу и ушел.
* * *
День начался плохо, однако Костис искренне радовался нежданному выходному. Почти все утро он пролежал в постели. Телеус не разрешал ему встать, пока оба не убедились, что от удара зрение не пострадало. К этому времени Костис уже умирал с голоду и мечтал не торопясь пообедать. С самого начала службы у короля ему ни разу не удавалось спокойно сесть и съесть свой обед.
Он надеялся перекусить в одиночестве, но в столовой еще была толпа народу, и все стали звать его к себе. Он перекинул ногу через скамью, сел и очутился в окружении любопытных лиц.
– Замах из первой позиции? – спросил кто-то.
Костис попытался обратить все в шутку:
– Должен же я иногда поддаваться.
Наступила тишина. Соратники подумали над этим утверждением и рассмеялись ему в лицо.
* * *
В тот вечер, как вошло в обычай после свадьбы, король и королева ужинали со своим двором. Орнон, посол Эддиса, тоже присутствовал, потому что этого требовал дипломатический этикет. Ему было невесело. После ужина столы уберут, начнутся танцы. Первыми будут танцевать король и королева, потом королева сядет на трон, а король будет вежливо кружить по залу, время от времени возвращаясь и садясь рядом с ней. Орнон мог безошибочно предсказать, что король будет танцевать не с теми, с кем надо, – с застенчивыми девушками, стоящими у стены, с младшими дочерями слабых баронов, с племянницами и незамужними дамами постарше, не имеющими никакого веса при дворе. А старших дочерей, представленных ему, и девушек из знатных семейств, с которыми надо бы установить полезные союзы, обойдет стороной. И происходит это не от неведения. Орнон часто говорил ему, с кем стоит танцевать, а с кем нет, но король заявлял, что не может запомнить. Но Орнону скорее казалось, что король уже исчерпал себя и не желает больше ввязываться в политически мотивированные спектакли.
Вечер не сулил ничего хорошего. Орнон нехотя ковырялся вилкой в тарелке и не понимал, как ему могло прийти в голову, что наблюдать за страданиями эддисского вора будет хоть мало-мальски приятно. А что он страдает – не вызывало сомнений. Вначале молодой король пытался отвечать на утонченные и не очень аттолийские издевки и снисходительные насмешки собственными мало кому понятными шутками. Аттолийцы считали способными на утонченность только себя и поэтому не улавливали смысла его ответных ударов, а более едкие комментарии принимали за чистую случайность. Орнону не раз приходилось прикусывать язык. Он охотно признавался, пусть даже только самому себе, что в такие минуты не следует метать на короля возмущенные взгляды. От этого Эвгенидес только сильнее раззадоривался, а аттолийцы лишний раз убеждались, что эддисский посол ни в грош не ставит короля, и презирали беднягу еще сильнее.
* * *
Аттолийцы ошибались. Орнон питал к эддисскому вору глубочайшее уважение – примерно такое же, как к остро наточенному лезвию меча. Он никак не мог понять: если аттолийцы считают короля идиотом, как, по их мнению, он сумел взойти на трон? Просто они никогда не видели его в те времена, когда он был вором, стоял, откинув голову, и в глазах блестел огонек, от которого у всех вокруг волосы вставали дыбом. Аттолийцы видели в нем только новоиспеченного неуклюжего короля. Орнон и сам не понимал, куда подевался былой вор. После
