так болело.
Арлетта поморщилась. Очевидно, Бенедикт собирался продолжить веселье и завтра, а чтобы далеко не ходить, всё нужное прихватил с собой.
– Глотать, глотать, чтоб проняло. Ночной брат, а пиёт как мелкий куриц.
– Я не…
– Ох, прости, господин. Я уже есть понявший. Мирный путник. Спьешил в столицу в базарный день. С коня… того… слетал… В дороге всьё бывает. А что из ноги арбалетный болт торчит – это есть пустяк. Про это я забыл уже.
– Ты ж говорил, нога сломана, – удивилась Арлетта.
– Уи. Апсольман. Левая. А правая, наоборот, ранена. Кров много есть. Полный башмак. Опять повезло. Другой бы кровью истьёк, да и совсем помьер. А в него на излёте попадать. Да стрелка жилу заперла. М-да. Пропал башмак. Всё срезать придётся. Хм. Снизу вверх попали. Значит, на него засаду устроили. Под кустиками при дорога прятались. Так-с. Кости целы. Теперь стрелку выдернем и перевьяжем.
– А-а-а…
– Тихо. Лежать! Рану прижечь надо. Не желаешь внутрь, применим снаружи. Чтоб добро не пропадало.
Бодрое бульканье сказало Арлетте, что это добро у Бенедикта точно не пропадёт. Всё пойдёт в дело.
– Поутру в деревню тебя доставим, – оторвавшись от кувшина, поведал Бенедикт, – там отлежишься, встанешь. Хм. Наверное, встанешь. Дохловатый ты есть какой-то. Заморьенный. Тюрьма да каторга засушить молодца? Отпустили или сам ушьёл?
– С-а-ам…
– А если ему нельзя в деревню? – спросила Арлетта, напуганная упоминанием о каторге. Подумала и добавила: – У них там, небось, не только лекаря, у них и постоялого двора нету.
– Нету, – подтвердил Бенедикт, – кабак есть, но на ночлег не пускают. И за простую брагу дерут как за фряжское.
– Вот я и говорю – неладно выходит, – продолжала рассуждать Арлетта, очень хорошо умевшая уламывать Бенедикта, – разве ж лучше было б, если бы вместо его переломов ты мои лечил? А если б я вовсе расшиблась?
Бенедикт заворочался по-медвежьи. Вздохнул так, что отозвался пасшийся на полянке Фердинанд.
– Ладно. Свезьём в Студенец. Я расспросил. Это есть город. Пятьдесят свейских лиг. Не знаю, что у них тут городом зовётся, но, может, там и трактир поприличней, и лекарь есть.
Грозившийся двинуться в путь прямо с утра Бенедикт, конечно же, прохрапел до полудня.
Ночной брат, как показалось Арлетте, наоборот, глаз не сомкнул. Но лежал тихо и неподвижно, как сложенный перш или какая другая засунутая в угол ненужная вещь. Если и стонал, то сквозь зубы, почти неслышно. Арлетта пожалела, принесла ему водички в кожаном ведре. Поставила рядом, чтоб пил сколько хочет. Дала кружку. Воду проглотил с трудом, закашлялся и кружку выронил. Арлетта разжалобилась, решила сделать ещё что-нибудь. На ощупь смыла запёкшуюся кровь. Залепила царапины, какие смогла нащупать на лице, груди и плечах, росшим на тропиночке подорожником. Стерпел молча. Вообще, что бы она ни делала, переносил, как дитя. Больное дитя, которому уже всё равно, что с ним станется. Дрожал мелкой дрожью, дышал хрипло и коротко, но ни на что не жаловался. Может, его и вправду прокляли. Рана лёгкая, перелом похуже, но от такого не помирают. Остальное – просто царапины. А он слабый, вялый, как сорняк, из земли с корнем выдранный. Будто опоили его чем. Или, пока лежал на дороге, вся кровь из него вытекла. Покормить бы его, да и самой поесть не мешает.
Однако еды не было, кроме раскисших огурчиков прошлогоднего посола, принесённых Бенедиктом в рогожке вместе с полуштофом мутной браги. Кормить раненого супчиком из огурцов, замоченных в бражке? Нет, это не годится. Пришлось лезть под свою лавку, где в особой коробушке сберегались крючки, поплавки и перемёт с колокольчиком. Рыбка с утра клевала хорошо, хоть и мелкая. Колокольчик звонил часто. Арлетта решила рискнуть, влезла в Бенедиктовы сапоги, пошла в лес, насколько хватило верёвки, ощупью наломала, натаскала хвороста, правда плохого, сыроватого. Из ольхи да осины дрова худые. Вытащила из повозки жаровню. Костёр она сама никогда не зажигала. Боялась не уследить за огнём и наделать пожару. Но с жаровней справилась, напекла рыбу на палочках. Вкусную, поджаристую. Сунула палочку ночному брату, а он есть не стал. Так, пососал хвостик и выронил. Прошептал, что тошно, не хочется. Зато проснувшийся Бенедикт слопал всё до последнего кусочка и возмущённо спросил, почему так мало.
– Потому, – сказала слегка обиженная Арлетта.
– Не груби, – буркнул Бенедикт, допивая остатки бражки. Это подняло ему настроение, да и голод всё-таки мучил. Ворча, подвернул штаны, вытащил из угла круглый бредень и пошёл ловить сам. Речушка-то была неглубокая. Увлёкся ловлей, проходил почти до вечера, так что в этот день никуда не поехали. Повезло ночному брату. Арлетта отлично помнила, как маялась в тряской повозке с переломанной рукой.
До поздней ночи варили-жарили рыбу. Жгли дымный костёр, отгоняли комаров. Так что на следующий день тоже с места не тронулись. Бенедикт мудро рассудил, что, если будет за ними или за ночным братом какая погоня, лучше пропустить её вперёд. Пусть побегают, поищут ветра в поле. Фиделио блаженствовал, подбирая потроха и рыбьи головы. Фердинанду досаждал гнус. Он то бродил по густым кустам, чесался, то катался по траве, задрав ноги, но, в общем, тоже был доволен. Довольна была и Арлетта. Бенедикт бурчал, что надо бы поработать, но ясно было, что ему самому лень. Куда приятней валяться на солнышке под тихий плеск воды и шелест кудрявых рябин.
Что думал ночной брат – неизвестно. Арлетта за всё время от него и двух слов не добилась. Её немного тревожило, что он такой тихий. По её понятиям, любой ночной брат должен был бы… Нет, не стонать и жаловаться, это не по понятиям, но орать, ругаться и требовать выпивку. Этот же всё молчал. Не поймёшь, живой или мёртвый. Про коня своего с тайной поклажей не спрашивал, когда тронутся в путь – не любопытствовал. Есть-пить не просил, даже комаров не гонял. Сразу видно, не жилец. Должно быть, отбил себе что-то важное.
Бенедикт его скромных желаний не разделял. На четвёртый день ему наскучила рыба и тихая жизнь, захотелось мясного, да чтобы с хлебом и под хорошее пиво.
Так что запрягли Фердинанда, свистнули Фиделио, затушили костёр и поехали, куда дорога ведёт. С раннего утра, ещё под звёздами выбрались из лесу, миновали пустую кузню, спящую деревню, снова нырнули в лес, и повозку пошло качать по ухабам и сыпучим пескам с довоенных времён не чиненного Южного тракта.
Часа через три такой езды Арлетта, от греха подальше сидевшая внутри вместе с Фиделио, услышала жалобный шёпот:
– Дай руку.
Ночной брат подождал ответа, не дождался и позвал снова:
– Ну, где ты там. Почему, когда надо, тебя никогда нет? Тебе хорошо. Плывёшь… Корабль качается… День и ночь… Качается кораблик. Тебе всё равно куда
