запихала под чепчик.
И взяла муфту. Издали сходила за порядочную девицу, тем более что мне было страшно.
Тяпка хотела бежать со мной, но я кинула на кресло свой чулок и приказала:
– Охраняй, пока не вернусь.
Моя собака легла на чулок и свернулась. Я успокоилась. Она теперь без разрешения не встанет – вот и нечего чужим глазеть на мою Тяпочку. Обойдутся.
Но дверь я на всякий случай заперла. С некоторых пор я начала её всегда запирать.
Спустилась – а там отец, бабушка с дедушкой и тётка сидели с жандармскими офицерами, молодым парнем в штатском и наставником в лиловом шёлковом балахоне, явно каким-то чином в Ордене, не простым монашком. Жандармы пили наше вино, наставник делал вид, что постится, и сглатывал, когда его взгляд падал на бокалы.
Бабушка поджала губы и делала вид, что всё это для неё – неожиданная новость. Дедушка казался озабоченным, отец – усталым и убитым, а тётка так явственно радовалась, что даже толком скрыть это не могла. Так я и узнала, кто конкретно стукнул.
– Доброе утречко, – сказала я, подходя. – Батюшка, кто именно из этих господ хотел со мной разговаривать?
– Цветик, – сказал отец с очень явственной мукой в голосе, – вот этот господин – медик Ордена, он хотел бы освидетельствовать… твою ручку… а святой наставник желает убедиться, что ты… добронравная девица.
Я сдёрнула муфту с руки и сунула ладонь медику под нос, так что он отшатнулся.
– Да, – сказала я. – Клешня. За это меня полагается убить, святой наставник?
И этот дёрнулся. А старший из жандармов проблеял:
– Вообще-то, по закону некроманту полагается ошейник и заключение за осквернение могил, а костёр – за убийство…
– Ну так вот, – сказала я. – Я никого не убивала, могил не оскверняю. Позволите мне удалиться, прекрасные мессиры?
– Ульнарная димелия, – сказал медик, показав на мою руку. – Клеймо.
– Я забыла спросить у вас, можно ли мне с ним родиться, – сказала я.
– Нехорошо быть такой злюкой, Карла, – сказал дедушка.
– Нехорошо рассматривать порядочную девицу, как пойманную зверюшку, – огрызнулась я. – А если кому-то противно на меня смотреть, то я и не заставляю. Я не люблю чужих и не мозолю людям глаза.
– Она натравила демона на моего сына, – ляпнула тётка.
– Чушь и ложь, – сказала я. Мне было брезгливо до тошноты.
– Ваш сын жив? – спросил наставник. – Ну так девица права: если жив, то и впрямь это ложь.
– Она общается с мёртвыми, – сказала тётка.
– С крабами, – сказала я. – С мёртвыми крабами. И чайками. Чучела делаю. И что? Мессир офицер, это запрещено?
– Мессиры, – сказал отец, – моя девочка никому не делает зла. Она родилась с увечьем, но и только… ну да, она впрямь может двигать скелет чайки или сухого краба, но ведь это не грех…
– Вызывает мертвецов! – возразила тётка.
– Можно мне уйти? – спросила я. – Расспрашивайте тётю Амалию, она лучше меня знает, что я делаю. Она вам объяснит, как вызывают мертвецов или демонов, а мне нет до этого дела.
Но они меня ожидаемо не отпустили. И бабушка с дедушкой припомнили мне ночные отлучки и мокрые следы, дуэтом заявили, что я должна повиноваться, тётка истерила – и к отцу снова не прислушались. У моего отца никогда не хватало духа всерьёз спорить с дедушкой – и в этот раз не хватило. В итоге в кладовке для белья поп и медик рассматривали меня нагишом. Дар во мне стоял стеной огня, от ярости у меня горели щёки – но эти придурки на моё счастье решили, что это румянец девичьей стыдливости.
Прицепились к свежим порезам у меня на запястье. Как всегда бывает с такими ранами, они уже совсем затянулись, выглядели просто парой красных полосок – и я, не сморгнув, сказала, что разбила графин и порезалась стеклом. Они сомневались, но не сообразили, что ответить. Я смущала их – и даже, кажется, пугала. Они довольно неумело пытались сохранить лицо.
Вряд ли они когда-нибудь видели в нашей провинции настоящего некроманта, глупая деревенщина.
Но они нашли на моём плече родинку, проткнули её раскалённой иглой, убедились, что это тоже клеймо, потому что кровь не потекла. Заставляли меня читать молитвы – вероятно, ждали, что я рассыплюсь прахом. Велели трижды повторить молитву от приходящих в ночи – было три часа пополудни, что за беда читать её при свете дня! Я б и пять раз её прочла. Потом медик ушёл, а святоша приказал мне исповедаться. Я сказала, что очень грешна, потому что ужасно злюсь на тётку, на медика и на самого наставника и думаю о них отвратительные вещи. Нет, убить не хочу, но палкой избила бы. Потому что гнусно, гнусно, пользуясь своим положением, бесстыдно пялиться на беззащитную девицу, которой приказали остаться голой и прикрываться запретили.
– Мне кажется, это и есть похоть, – сказала я. – А мне она чужда. В чём грешна, в том каюсь, а теперь отпустите меня, мне противно здесь находиться.
Он даже, кажется, устыдился. Отпустил меня, я ушла к себе, строя планы чудовищной мести. Заперлась на ключ, села на постели с Тяпой в обнимку.
Я была – ужас. Сгусток Дара и жаркой злобы. Я чувствовала, что могу запеть те самые слова, которые в Трактате Межи выделены красным и обведены рамкой, – и смерть расплещется вокруг, как вода. Мне самой было жутко от бушующей внутри силы, поэтому я целовала Тяпку в костяной лоб и заставляла себя молчать. Пыталась уложить этот огонь.
Но я что-то сделала с собой в ту ночь. Мне почти хотелось выпустить пламя на волю.
Мешали какие-то ошмётки бабушкиного воспитания – и жалость к отцу.
И тут Тяпа рванулась из моих рук, чтобы лаять на дверь.
Она ещё не поняла, что больше никогда не сможет, бедняжка: прыгнула на пол, грозно припала на передние лапы… и всё. Вздрагивала от лая, который рвался из неё, – но ни звука не могла издать. А я показала ей «сидеть» и отперла.
А там кузен.
Я даже не успела ничего сказать. Он просто меня увидел. Наверное, лицо у меня было страшное, если на нём отражалось хоть что-то из чувств и мыслей. Он шарахнулся назад, идиот, не глядя.
Забыл, что на башне. Что за ним – крутая винтовая лестница.
Как он по ней летел! Кувырком!
Долетел до нижней площадки уже переломанный труп. И всё. Я никогда и никому не доказала, что в тот момент и не думала его убивать. Мне не поверил даже отец: на него давили все, а он был
