не отдавая себе в этом отчета, каждый раз испытывать такой же шок. Мои рассуждения прервало появление старухи, и я тут же заметил, как изменилось к ней отношение Дуаре. Едва только старуха возникла на пороге, держа в руках еду и воду, принцесса Вепайи, как горничная у нее, подлетела тотчас же, все из рук забрала.
— Давай я тебе помогу, — сказала она. Только упорно не желала со мной взглядом встречаться. Готова была заниматься чем угодно, только б не видеть меня.
Нальте плескалась за стенкой в какой-то лохани. Дорвалась до бесплатного.
А Дуаре, воспользовавшись ее отсутствием, обихаживала старуху. Расставила все на столе. Улыбаясь нежно, обнимала за плечи, наконец усадила на скамейку. Старуха взглянула на нее удивленно и зарыдала. Дуаре присела рядом с ней на лавку.
— Ты плачешь? — спросила она. — Почему?
— Я так давно слова доброго не слышала, никому нет никакого дела до того, радостно мне или грустно, устала я или нет, — проговорила старуха сквозь рыдания, принюхиваясь к волосам, свежо пахнущим орхидеей.
— И до меня тоже нет… — шепнула Дуаре, блестя слезами в ответ, полагая, что в сыром дворце Скоура я немножко ослеп и оглох.
— Я совсем одна, дочка… Волоски-то как у тебя славно пахнут, цветами какими, поди. Одна я.
— И я…
Сердце мое чуть не разорвалось от горя. Или счастья? Я не знал, что мне делать: тоже рыдать? А мужик-то я сентиментальный, это все знали. Рыдать или веселиться, в самом деле?
Я слышал волшебные шаги удивительного события, которое вроде таинственного пятна на небе, иногда обнаруживающего свое присутствие, и к глазам, и к душе приближалось. Нет, я не торопил ее. Плод, созревая, падает. Видимо, прежде зелен был еще, черенок железный, что было рвать прежде времени? Что рвать, чего дергать? Никакие поступки не проходят бесследно, если они движимы пра-правильным человеком, его чистым сердцем и добротой с любовью. Да, побрыкается еще для порядку, поругает, может, пару раз и лягнет. Только скоро подберется во тьме однажды и голову на плечо мое сложит. Принцесса Вепайи. Она забывала, пожалуй, о том, что принцесса. Сползала сиятельная шелуха, чепуха с бубенцами, отслаивалась. Оставалось голое сердце, нутро прекраснейшее, каким и должно быть у всякой прекрасной женщины. Смелое, но беззащитное. Требующее любви и опеки.
Ближе к вечеру все двенадцать настоящих жителей Кормора навестили Круну — так звали нашу старушку. Все они были глубокими стариками, некоторые даже старше хозяйки. Не лица, а морщины с двумя беглыми искорками; ножки-ручки сухонькие, вроде изюма-кураги. Гости посмеивались над опасениями Круны, будто их трупы могут понадобиться Скоуру. «Если бы ему были нужны тела стариков и старух, он давно бы уже их всех нашел — по возрасту нас в городе отыскать не составляет труда, мы же все у него переписаны», — доказывали они ей. Но Круна упорно стояла на своем, утверждая, будто всем грозит опасность. Наблюдая за разговором, я догадался, что это был ее любимый конек в беседах с друзьями. Наверное, без этой идеи о нависшей надо всеми угрозе жизнь ее была бы не столь интересной. Активна была по юности, видно. И душою глазаста, видела нас с Дуаре как одно. А Нальте все обжимала, какую-то сумочку ей принесла с краской для глаз и губок, старинную, видно, — желала ей доброго мужа, жизнь которому она осветит вроде свечки. Трудилась, наверное, пока могла, бабушка. А перестала — вот и маяться взялась. Ей самой нравилось представлять, будто ей угрожает опасность, из-за этого-то она и жила то в одном, то в другом доме, бегала как угорелая, кровь разгоняя. Жизнь — дорогая штучка, не раз уже говорил. Ох, побегаешь ради нее, ох, покружишь!
Однако в том, что именно над нами троими нависла смертельная угроза, все хозяева были единодушны.
Эти славные старики и старушки старались помочь нам. Приносили еду-питье не лучшего сорта, но уж хотя бы ничего не воняло, как в замке у Скоура, без привкуса смерти. Следили за тем, чтобы нас случайно не обнаружили… одним словом, делали все, что могли. Но никто из них не верил, что мы сможем выкарабкаться из Кормора, — в старости все представляется безысходным.
Рано утром следующего дня к нам примчался патлатый седой старикан — один из тех, кто был вечером, — и от волнения чуть на пол не рухнул, прежде чем рот открыл.
— Жмуры обыскивают весь город. Сбились с ног в поисках вас. Руки теряют, головы у них отваливаются, — сообщил он. — Ходят страшные слухи о том, что вы сделали со Скоуром. И как он собирается вам отомстить, только разыщет.
Оказалось, этот ученый стервец, джонг Морва, целую ночь, день и всю следующую ночь провалялся связанный и беспомощный там, где мы его бросили, среди своего антиквариата. Пока на него не наткнулся один из холуев. Холуев было бы меньше — вообще бы никто не наткнулся. Они ж еле ноги волочили, дружбаны его синерожие. Теперь из-за нас обыскивали весь город. Могли нагрянуть в любой момент. Вот и веселье приладилось, что-то мы уж заскучали тут, в тишине и покое.
— Как же быть? — спросила Дуаре. — Где нам прятаться?
— Теперь уже негде, — ответил старик обреченно. — Они проходят, как огонь по лесу. Просто чуют жизнь.
— У них, как у мускусных крыс, видимо, какие-нибудь рецепторы, — догадался я.
— Ерунда, — отрезала Дуаре. — Нет у них никаких рецепторов. Соображай мозгами, а не… — она прикусила язык. — Какие у мертвеца рецепторы? Ничего они не чуют. Просто их много. И пойдут они косяком. А с его любовью к строго плановым мероприятиям (явно признак какого-то повреждения психики) Скоур еще составит программу поисковых действий, тут и муха не пролетит без учета.
— Только и остается, что ждать их прихода… — буркнул старик. Его аж потряхивало, весь ходуном ходил — не то боялся до смерти, не то из-за нас переживал.
— Не сходил бы ты, дедуля, за редькой? — нежно спросила его Дуаре.
И я рассмеялся. Ждать их прихода! Ща-а. Так она и будет их дожидаться. Детка оживала буквально на глазах. Зыркала по сторонам, то на Нальте набросится, разбирая по косточкам, как она там красит глаз возле маленького старого зеркальца, делать ей словно нечего, в такой обстановке еще лоск наводить, то на меня очи вскинет. Не боялась больше глазами встречаться. Терпела дольше, меня пересматривала, я тут же ломался и куда-нибудь глазами — ша-асть! То на деда трясущегося погляжу, то на Нальте перед зеркалом, как она там, с пудрой-то… И чего в такой момент пудриться?
Вдруг мы оба сразу как
