Клосарт видел его колебания, но, по привычке не доверять никому, кроме своих соотечественников, неправильно истолковал молчание Марка. Переходя на островной диалект островитян, он сказал:
– Я же говорил, что мы не должны были звать его сюда. Посмотрите, он думает о том, продать ему нас или нет.
Клосарт не догадывался, что Скавр знает этот язык, непонятный почти никому из видессиан: время, прожитое с Хелвис, не прошло даром. Трибун опустил глаза, вспыхнувшая было надежда потухла. Он и его легионеры были для намдалени такими же чужими, как и для видессиан.
Сотэрик, однако, знал Марка лучше, чем другие, и увидел, что трибун понял фразу его товарища. Пронзив Клосарта яростным взглядом, он извинился перед Скавром как можно сердечнее.
– Мы знаем, чего ты стоишь, – подтвердил Аптранд. – Иначе ты не был бы здесь.
Скавр кивнул, благодарный ему за эти слова. Одобрение такого солдата было похвалой, стоившей многого.
– Я передам моим людям ваше приглашение, – ответил он.
На каменном лице Клосарта отразилось недоверие, но трибун говорил вполне искренне. Не было смысла скрывать от легионеров предложение намдалени или запирать их в лагере и убивать любого островитянина, подошедшего к ним на двадцать шагов… Лучше опережать события, не давая им опередить тебя.
Когда трибун вышел из палатки своего шурина, Файярда поблизости не было видно. Где-то рядом, громко стуча, перекатывались кости, и намдалени, без сомнения, решил, что Скавр хорошо знает дорогу к своему лагерю. Шагая к римскому лагерю, трибун испытывал сильное головокружение. Его переполняли мысли. Первое чувство, охватившее его после предложения Сотэрика, оставалось неизменным: после быстрого роста влияния римлян в Видессосе, после двух лет жизни в Империи стать графом в Княжестве казалось ничтожным уделом – нечто вроде большого волка в маленькой стае. Он не рвался покидать Империю. Йорды были врагами, с которыми необходимо продолжать войну после того, как они победят Сфранцезов – если только им удастся победить. С другой стороны, думая об интересах римлян в этом мире, Марк признавал, что жизнь в Намдалене была вполне привлекательной. Он сомневался, что его солдатам когда-либо по доброй воле дадут землю в Империи. В Риме ревнивый сенат крепкой рукой держал италийские земли. В Империи земля была сосредоточена в руках знати, а немногочисленные маленькие усадьбы были до предела обложены налогами. Земля, конечно же, привлечет его солдат.
Было и еще одно обстоятельство. Хелвис, несомненно, бросит его, если он скажет Сотэрику «нет», а он совсем не хотел разрыва. Что-то еще было между ними, горело и не могло потухнуть. И у них был сын… Почему все на свете должно быть таким запутанным?
Гай Филипп ждал его у северных ворот лагеря, нервно расхаживая взад и вперед. Его резкое, ироничное лицо разгладилось, когда он увидел приближающегося Скавра.
– Давно пора было тебе явиться, – сказал он. – Еще час, и я отправился бы за тобой сам. И привел бы с собой друзей.
– В этом не было необходимости, – ответил Марк. – Но нам нужно поговорить. Найди Глабрио, Горгидаса и приходи сюда, мы выйдем за палисад. Возьми еще кельта, ладно? Его это тоже касается.
– Виридовикса? Ты уверен, что хочешь говорить с ним, а не драться? – хмыкнул Гай Филипп, но поспешил выполнить поручение.
Марк увидел, что римляне провожают его глазами, они знали, что произошло нечто важное. «Черт бы побрал Сотэрика с его детскими театральными эффектами», – подумал трибун.
Через несколько минут люди, чье мнение он уважал, собрались вместе, и на лицах их читалось любопытство. Они вышли из лагеря и скрылись в темноте, разговаривая о незначительных вещах и тщетно пытаясь всем своим видом убедить легионеров, что встретились совершенно случайно и ничего серьезного обсуждать не намерены. За пределами слышимости часовых Скавр отбросил камуфляж и в двух словах объяснил, что произошло.
Друзья долго молчали, обдумывая услышанное. Марк проделал эту работу по дороге в римский лагерь.
– Если вы хотите знать мое мнение, то я скажу «нет». Я ничего не имею против намдалени, они храбрые парни и хорошие собутыльники, но я не собираюсь провести остаток своих дней среди варваров, – первым нарушил тишину Гай Филипп.
У старшего центуриона в большей мере было развито чувство превосходства, которое римляне испытывали ко всем другим народам, за исключением, пожалуй, эллинов. В этом мире стандартом, на который равнялись все остальные страны, был Видессос, и центурион почитал себя неотделимым от Империи, забывая, однако, при этом, что сами имперцы считали его таким же варваром, как и намдалени.
Горгидас отлично понимал это, но его выбор был таким же:
– Я покинул Элладу и променял ее на Рим много лет назад, потому что знал – моя родина уходит в прошлое, а Рим движется вперед. Неужели я изменю этому принципу сейчас? Думаю, нет. Здесь мое место, и здесь я останусь жить. Я хотел бы научиться тут очень многому, тому, чего народ Княжества еще не знает.
Что касается Виридовикса и Глабрио, то они ответили не так быстро.
– М-да, ты задал нам нелегкий выбор, милый Скавр, да к тому же двое из нас против, – сказал кельт. – Я всегда легче лажу с намдалени, чем с этими скользкими заносчивыми имперцами. Никогда не знаешь, что у них в голове, и, боюсь, в один прекрасный день я могу обнаружить у себя между ребер кинжал наемного бандита только потому, что буду одет не по моде. Пожалуй, я за островитян.
Остался Квинт Глабрио, и судя по выражению страдания, появившемуся на его лице, выбор ему сделать было труднее всех.
– Я тоже иду в Намдален, – сказал он наконец.
Горгидас судорожно втянул ноздрями воздух. Лицо Глабрио стало еще более несчастным, и он продолжал:
– Я делаю это только ради земли. Я пошел на службу в легион только потому, что это давало мне единственную надежду когда-нибудь получить землю. Это шанс стать самим собой, а не батрачить всю жизнь за гроши на хозяина. Без земли у тебя нет ничего, земля – это главное.
– Земля сделает тебя еще большим рабом, чем хозяин, – возразил Гай Филипп. – Я присоединился к орлам, чтобы не умереть с голоду на несчастном клочке, где я родился. И ты хочешь ходить за задницей быка от рассвета до заката, парень? Ты, должно быть, спятил.
Но Глабрио упрямо качнул головой: земля была его мечтой – и мечта эта оказалась более сильной, чем нить, соединяющая его с Горгидасом. Грек в эту минуту был похож на солдата, который силится скрыть боль, причиняемую ему раной. Он ни словом не возразил своему товарищу, хотя глаза у него и сделались умоляющими. И снова Марк восхитился греком, подумав о его страхах и сомнениях, о том, как они повлияют на принятое им решение.
Центурионы были слишком дисциплинированны, а Горгидас слишком вежлив, чтобы задать явно
