везде свет, распахнула окна, чтоб прогнать застоявшуюся духоту. В комнате матери все еще пахло лекарствами, и Марья расчихалась. Не сразу она заметила, как котенок, тенью следовавший за ней, шипит и лупит хвостом по полу, глядя на изголовье пустой кровати.
Уроки Финиста не прошли даром – Марья знала, как глядеть по-другому.
Мелкая уродливая тварь походила на паука: маленькое тельце-цветок, множество тонких и длинных лапок-ветвей, усеянных белыми шипами. И сладковатый запах гниения. Раньше Марья заставила бы себя поверить, что ничего не видела. Или бы зажмурилась и ждала, пока тварь исчезнет. Сейчас же она сморщилась и поискала, чем бы тварь прибить. Забытый тапок, выглядывающий из-под кровати, вполне для этого подошел.
Тварь исчезла после пары ударов, оставив после себя даже не пятно на стене, а запах, который въелся и в сам тапок. Только завернув его в несколько мусорных пакетов, Марья успокоилась:
– Заметишь еще таких, приятель, скажи мне.
За окном наконец распогодилось, и сквозь рыхлые тучи проглядывало умытое солнце, яркое, несмотря на последние зимние дни, и уже совершенно весеннее. Котенок вспрыгнул на подоконник, устроился рядом с Марьей любоваться восходом, и она улыбнулась.
Все-таки не одна.
Из-под костяного ножа течет вязкая черная жижа, дымится на воздухе, прежде чем исчезнуть. Очередной гнилостный хищный цветок усыхает в моих руках. Братец волк осторожно подходит ко мне, серебристая тропа едва пружинит под его ногами, словно там, под ней, все еще черное голодное болото.
В такие моменты трудно верить, что Навь отступила.
– Здесь мы работу закончили, – тихо говорит братец и запрокидывает голову, темные глаза блестят в глубоких прорезях волчьей маски, в них отражается небо.
Небо, излеченное от трещин.
Когда сомнения сжимают сердце и страх заставляет дергаться на каждый шорох – посмотри на небо, говорю я себе, вслед за шаманом поднимая лицо. Там, в синей вышине, кружит сокол – слишком высоко, чтоб могли различить человечьи глаза. Но я вижу его – и это в который раз мне напоминает, что я больше не человек.
Как успокоиться, перестать видеть кошмары, если хищная тьма осталась в твоей груди? Если голод подтачивает волю, а все, что ты можешь, – подменять его азартом погони, использовать скверну внутри себя как компас, чтоб вернее привела к последним невыполотым росткам Нави?
– Никогда не любила полоть сорняки, – фыркаю, отряхивая руки.
Под маской не видно, но я знаю, что братец волк улыбается.
– Рано или поздно мы очистим мир духов. Мы же здесь не одни.
Я улыбаюсь в ответ. С каждым днем небо зовет все сильнее, обещая бесконечный полет и покой, которого я так долго хотела. Но разве могу я опериться и утонуть в небесной синеве, пока нужна брату? Пока там, за гранью снов и реальности, Марья вспоминает обо мне?
С пронзительным криком сокол пикирует вниз, почти у самой земли громко бьет крыльями, садится на мое запястье. Глаза у него синие. Он знает – скоро я разделю с ним бескрайние небеса мира духов.
– Ну, сокол мой ясный, к нашей охоте присоединишься?
Прежде чем он взлетит, я слышу новую диссонансную ноту в звоне мира духов. Рана. Разлад. И сердце разгоняется, предвкушая охоту. Со смехом я отпускаю сокола в небо и бросаюсь туда, где чую очередной след мертвого леса.
Бег – это почти что полет.
Распущенные волосы хлещут по спине, и все больше и больше перьев в них с каждым днем. Однажды я больше не смогу и не захочу сопротивляться – даже у долга, даже у упрямства есть границы. И тогда мне останется только небо – синее, бескрайнее, бесконечное.
Пикник «Серебра!».
Анна Ахматова. «Черная вилась дорога…».
