Высокий мускулистый атаман разбойников сразу разгадал уловку старейшин. По его приказу их пытали на мельнице, потом на их глазах зарубили большинство жителей деревни и сбросили трупы в реку, а затем еще раз обыскали дома и перебили всех, кто там прятался. Тогда-то и получил маленький подпасок, сводный брат Юйсары, удар копья в бок. Он все видел и обо всем рассказал на другой день, умирая на руках сестры, обагренных бандитской кровью. Шайка все-таки искала женщин за околицей, и один из разбойников наткнулся на подозрительную тропинку на крутом берегу, уводящую в заросли терновника. Он не стал звать товарищей, ужом пролез под кустами в пещеру, и там привыкшие к темноте женщины оглушили его камнями, а затем Юйсары ловко перерезала ему горло — дочери скотовода не раз доводилось забивать баранов.
Дело шло к вечеру, и никто не решился искать запропастившегося мародера. Шайка переночевала в селе, наслаждаясь криками старейшин, которые умирали на смазанных курдючным салом кольях, а утром отправилась на юг, к Бусаре. Женщины слышали, как они уезжают — лошади протопали невдалеке от пещеры, по другому берегу реки.
Юйсары вернулась в село и нашла истекающего кровью сводного брата, мальчик почти сутки пролежал в курятнике, притворяясь мертвым, и он плакал в ее объятьях, понимая, что скоро умрет. А когда она спросила, знает ли он имя разбойничьего предводителя, пастушок кивнул и скорчился от боли. Да, он помнит, как обращались к атаману его подручные, помнит, как сам темноволосый синеглазый силач взывал к небу, прежде чем обрушить топор на голову беззащитного крестьянина: «Кром! Ты слышишь меня, владыка могильных курганов? Это я, твой верный раб, Конан из Киммерии! Прими от меня новую жертву!» И еще мальчик сказал, что перед казнью старейшин Конан достал тугой кошелек и предложил по три золотых за каждую молодую женщину.
Войлочный шатер прекрасно спасал от жары. Даже в летний полдень, когда не то что птицы — слепни хоронились в тени редкой бледной травы, под островерхим кровом царила прохлада; для пущего уюта хозяева шатра, сотник горной гвардии Бен-Саиф и латник Лун регулярно окунали в горшок с водой ивовый веничек и обрызгивали кошмы под ногами. Правда, в шатре все время пахло козьей шерстью, но знатной пленнице это не досаждало. Ей дозволялось свободно ходить по лагерю, но никакая сила не заставила бы ее покинуть эти тонкие стены, ибо в первый же день плена ее чуть не изнасиловали у отхожего места трое здоровенных апийцев. Хвала Митре, вовремя подоспел Бен-Саиф со своим мрачным помощником; после жаркой перебранки апийские скоты отпустили Зивиллу и, обозлено ворча, принялись мастурбировать прямо у нее на глазах. Бен-Саиф молча отвел ее в свой шатер, усадил на ложе из козьих шкур и протянул чашу прокисшего конского молока — излюбленного налитка гирканских кочевников, которым не брезговали и их южные соседи апийцы. Снисходительно кивая, он выслушал ее страстные проклятия и попросил вести себя осмотрительнее, в ответ Зивилла возмущенно фыркнула и обещала последовать его совету — хотя бы для того, чтобы дождаться своего часа и скормить воронам требуху апийских рукоблудов и их агадейских прихлебателей.
В тот вечер Бен-Санф долго и горячо уговаривал Зивиллу помочь ему. Не скупился на обещания и клятвы, а в ответ слышал лишь брезгливые оскорбления. Потом, доведенный до бешенства, сказал, что завтра уедет и оставят ее под охраной апийцев. Зивилла сочла это пустой угрозой — такими пленницами, как она, не разбрасываются. Она расхохоталась сотнику в лицо.
А наутро Бен-Саиф и Лун уехали вместе с бородатым чудовищем Каи-Ханом и меньшей частью орды. Остальные апийцы убрали шатры, погрузили их на телеги и тронулись на восток. Потея больше от страха, чем от жары, Зивилла тряслась на двуколке за спиной коренастого возницы и даже глаз поднять не смела; сколько похотливых окликов услышала она в тот день, сколько раз возница охаживал кнутом мордастых ублюдков — уже и не вспомнить.
На другой вечер в обоз вернулись усталые и довольные горногвардейцы, Бен-Саиф с рукой на перевязи сообщил Зивилле, что ей ничто не грозило — Каи-Хан обещал любому наглецу, который посмеет до нее дотронуться, засунуть в зад гюрзу. А ведь мог бы и утром сказать, тоскливо думала она, глядясь в бронзовое зеркальце и считая серебряные волоски в челке. Три… Четыре… Будь ты проклят, серое отродье Нергала, не получится по-твоему. Рано или поздно ты себе сломаешь шею.
Бен-Саиф долго не ложился спать, все возился со снастями, укрепленными на сбруе его коня, а на бедное животное страшно было смотреть — весь круп в ожогах и ссадинах, правый глаз налит кровью, на холке проплешины. «Ничего, оклемается, главное — ноги целы, — успокоил товарища Лун. И добавил озабоченно: — А гриву надо срезать. Ну ее к Митре, только мешает».
Лежа за войлочной стеной на вонючих козьих шкурах, Зивилла прислушивалась к их негромким голосам и дивилась незнакомым словам. «Ну, что, кренить раструб?» — «Ага… Куда ж ты запалы суешь, так-растак?» — «А что?» — «А то! Это ж "нергалов пот"! А запалы из вурдалачьего волоса! В Кур торопишься? Так туда лучше в приличном виде явиться, а не по частям!» — «Понял, виноват. Вот этот железный диск как навинчивать, по ходу солнца или против?» — «Как хочешь, так и навинчивай. А лучше выкинь к Митре в нужник, у него резьба сорвана. На, вот запасной. Только масло смени и крепящее заклинание обнови».
Через полуовал входа в шатер проникал свет костра, слышалось потрескиванье — ночные бабочки летели на огонь чуть ли не стаями, это их крылышки трещали на угольях. Зивилла представила, как искалеченные насекомые пытаются выбраться из костра, некоторым это удается, и они хоронятся в притоптанной траве, но большинство истлевает в горячей золе.
С войлочной стенки доносился знакомый дробный шорох, там сновала фаланга. Зивилла терпеть не могла этих мерзких бледно-желтых пауков, отравляющих жертву трупным ядом; в другой раз она бы позвала на помощь агадейцев, на худой конец, вышла бы к костру за головешкой, отыскала фалангу, стряхнула на кошму и раздавила бы, но сейчас ее разбирала дикая ненависть к Бен-Саифу, она боялась не сдержаться и сунуть головню в физиономию подлеца. И тогда — смерть. У Каи-Хана большие виды на иноземных военных советников, это ясно. Не иначе, он целит на нехремский престол. Лафатская победа распалила аппетит, а теперь еще и под Бусарой что-то случилось… Его орда на радостях упилась конского молока, но это все же не вино — сильно не захмелеешь. Поэтому они курят дурман-траву, вендийскую коноплю, ее в лагере тьма-тьмущая, да и как иначе, если у апийцев обычай курить перед боем, — это, по их словам, прибавляет отваги. Надо только соорудить прямо на земле «кхитайский вулканчик» — круглый холмик с воронкой посередине, в склон холмика воткнуть бамбуковую палочку так, чтобы конец вышел на дне воронки (у кого нет такой палочки, с успехом пользуется обычной пустотелой костью), продуть ее, а затем насыпать в воронку дурман-травы, поднести огонь и, прижимаясь щекой к земле, раскурить.
