нахожу в них силы. Забравшись на трубу, выпрямляюсь во весь рост, упираюсь ногами по обе стороны зияющего дымохода и вновь смотрю на горизонт.
– Прыгай! Лети! – умоляет огонек-мужчина, но я не обращаю внимания.
– Пой! – с насмешкой во взгляде предлагает первый огонек. – Ты хочешь, знаю!
Услышав подобный вызов, я ощущаю, как напрягаются плечи, а внезапно появившийся в горле ком рвется на свободу. Когда я забираюсь так высоко, отчасти уступая своей природе фейри, меня всегда тянет петь. Сама мысль о том, чтобы начать напевать, позволив голосу влиться в тихую мелодию утра, вызывает во мне болезненное желание поддаться этому порыву. Горло сжимается, словно музыка рвется на волю, но я лишь сглатываю и качаю головой.
– Я не пою.
Больше нет.
Огоньки все так же насмехаются и дразнят, но сейчас они меня не волнуют. Поверх дымовых труб и фабрик, усеивающих Серый квартал – такой же мрачный, как и его название, – я всматриваюсь в даль, окидывая взглядом город, раскинувшийся за пределами района, а за ним горы и сельскую местность вдали.
Вскоре я снова остаюсь одна, даже не заметив, как заскучавшие огоньки уносятся прочь. Застыв на месте, позволяю ветру трепать ткань пальто и танцевать в моих волосах.
Я слышу, как меняется музыка. Сперва раздается стук – открываются и закрываются двери, потом глухой звук шагов по булыжной мостовой; фабричные рабочие из близлежащих квартир и работных домов бредут навстречу новому дню, наполненному тяжким, изнуряющим трудом. Потом вступает ритм лошадиных копыт и колес экипажей, затем – вращение шестеренок и рев оживающих механизмов.
У меня дергаются пальцы, стремясь наиграть на призрачных клавишах пианино мотив, каждую звучащую в ушах ноту. Я уже давно не играла. И много месяцев не ощущала кончиками пальцев знакомую, успокаивающую тяжесть слоновой кости, не слышала звуков, эхом отдающихся у меня внутри. И пусть я отказываюсь петь, но по-прежнему нахожу утешение в игре на пианино. До сих пор ощущаю через него связь с мамой.
Точнее, так было прежде, пока мачеха не продала мой инструмент.
Я погружаюсь в песню, постукивая пальцами по бедрам. В мелодию вторгается крик младенца, разрывая ее подобно пропущенной ноте. И словно по команде из-за гор выглядывает первый луч солнца, расцвечивая небо приглушенными оттенками синего и золотого. Наблюдаю, как он омывает светом пригород у подножия гор, и у меня перехватывает дыхание. Где-то среди испещренной золотыми пятнами зелени находится дом моего детства, скромное загородное поместье, где я провела свои счастливейшие годы.
Пока все не изменилось.
Тогда я пела в последний раз.
И убила единственного человека, который меня любил.
Сглатываю обжигающий горло ком и вновь вслушиваюсь в нарастающую музыку. Она становится все громче, заглушая скрытую во мне печаль, постепенно превращающуюся в тихий шепот. Мелодия ускоряет ритм и в то же время замедляется, словно музыканты играют неслаженно. Я вновь начинаю постукивать пальцами, отбивая один такт, затем другой.
А потом слышу звон колоколов.
Сейчас разумнее всего спуститься и привести себя в порядок, пока мачеха не начала меня искать. Но солнце поднимается все выше, и я понимаю, что не могу отвести взгляд. Я замираю на месте, наблюдая, как становится ярче его золотой блеск. Улицу за улицей, оно целует Эванстон и в любой миг осветит даже Серый квартал.
Внутри вспыхивает тревога, но мятежный дух словно приковывает ноги к выступу дымохода. Я постою здесь. Еще немного…
– Эмбер! – разносится по квартире внизу резкий голос, и я ощущаю, как напрягается спина, а внутри возникает прежнее желание сопротивляться. – Эмбер Монтгомери! – снова зовет меня мачеха.
Закрыв глаза, я стискиваю зубы и тянусь к висящему на шее медальону. Крепко сжав его, пытаюсь успокоиться, делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. А после, выпустив медальон, спускаюсь с дымохода и ползу к краю крыши. Подальше от мира. И от музыки.
Чтобы выполнить условия сделки, которую мне вовсе не следовало заключать.
Эмбер
Каждого человека на острове Фейривэй учат никогда не заключать сделки с фейри. Этот принцип усвоили задолго до того, как двадцать один год назад фейри поглотили людские земли и объединили их под своей властью.
Однако никто не предупреждает самих фейри – или полуфейри вроде меня – никогда не заключать сделок с людьми. Я часто задаюсь вопросом, пошла бы я на сделку три года назад, если бы мне с детства вдалбливали это предупреждение? Или вес горя и вины все равно не позволили бы мне отличить правду от лжи и распознать хитрость?
Впрочем, подобные вопросы все равно не помогут. Они не изменят того, что я скована заключенной сделкой. И привязана к мачехе.
Еще на целых две недели.
Я снова слышу собственное имя, на этот раз ближе. Торопясь поскорее вернуться, спрыгиваю на навес над окном своей спальни. К счастью, квартиры в Сером квартале довольно тесно расположены, и мне остается совсем немного. И все же каждый раз, когда отпускаю карниз и касаюсь подошвами домашних туфель навеса, я ощущаю приступ паники. Однако, как всегда, все проходит гладко. Затем, сохраняя равновесие, спускаюсь на подоконник, пролезаю в окно и спрыгиваю на кровать. И почти бегом устремляюсь за выцветшую ширму, за которой обычно одеваюсь.
Миг спустя дверь в комнату распахивается.
– Эмбер! – рявкает мачеха. – Почему ты не внизу?
– Простите, миссис Коулман, – бормочу я, изо всех сил пытаясь изобразить раскаяние.
Мачеха приближается к ширме, но, к счастью, за нее не заглядывает. Стоит ей заметить мой неряшливый вид, и она тут же поймет, что я была на улице.
– Чем оправдаешься сегодня?
Я стискиваю зубы, наливаю воду в таз для умывания и начинаю смывать с рук сажу.
– Едва рассвело, мачеха.
Она лишь раздраженно фыркает.
– Дел уже с утра хватает. Нам нужно попасть на площадь Сонсбери прежде… – Она вдруг замолкает, будто понимая, что со мной не стоит снисходить до объяснений, и вновь возвращается к обычному, уже испытанному средству. – Не спорь со мной. Просто подчиняйся! – медленно цедит она, и в тоне ее сквозит зловещий холод.
Сначала меня пронзает страх, а потом боль. Резкая, словно в живот вонзили железный клинок. Я сдерживаю крик, на лбу выступают капли пота. Я так сильно сжимаю края таза, что, боюсь, фарфор под пальцами может треснуть.
«Я подчиняюсь… подчиняюсь…» – повторяю про себя, пока боль не начинает стихать.
Одна из худших особенностей сделок в том, что, вынуждая повиноваться, они причиняют боль. Будь я настоящей фейри, непослушание могло бы даже убить. Но
