Это было бы ужасно и… неправильно.
Раш и Броук переглянулись и склонились перед ней. Договорились. Сейчас Раш запишет в свой блокнотик – и мне уже не надо будет думать, стоит ли убить Эгмонда, подумала я. Гелхард оставил моей Вильме оружие, своё надёжное оружие…
Но как у них всё это просто делается… А ведь думал, дурачина, что без пяти минут король, однако.
– Вы, должно быть, смертельно устали, государыня, – сказал Броук нежно.
– Королева должна быть крепка телом, – сказала Вильма. – Как я понимаю, у нас ещё много дел?
– Поспите чуть-чуть, ваше прекрасное величество, – сказал Раш. – Вам придётся встать чуть свет, присутствовать на заупокойной службе, потом принимать соболезнования – день будет очень тяжёлым. У вас осталось три часа на сон.
Виллемина взглянула на него признательно.
– Вы очень добры, мессир Раш, – сказала она. – Но не уверена, что смогу уснуть. Я женщина, мне больно и тоскливо, у меня так болит душа, что я боюсь проплакать эти три часа… так что лучше – работа. Мессир Броук, я могу попросить вас о любезности?
– К вашим услугам, – поклонился Броук.
– Я рада, что вы замените акушерку. Было бы восхитительно, если бы мы с вами заменили и камеристку. Леди Оливия – человек Леноры, – сказала Виллемина. – Я ей не верю.
– Большинство придворных должностей сегодня будет пересмотрено, – сказал Броук. – А пока… леди Карла сможет вас одеть, государыня?
Вильма чуть улыбнулась мне, а я сказала:
– Я уже разобралась в придворной моде, моя государыня. Не только зашнурую, но и бантики завяжу там, где они положены.
– Без бантиков, дорогая, – сказала Вильма. – Глубокий траур. Гладкое платье, густая вуаль. Очень просто, совсем просто, как твои старые платья… Расскажите мне о церемониале, мессир Раш, я готова слушать.
Так у нас начались мрачные хлопоты, которые продлились целую неделю.
* * *
Я оценила заботу нашего умершего государя: он свою малютку вправду любил. И его Малый Совет её любил.
Я теперь была его членом. Малого Совета. У меня от ужаса ноги подкосились, когда Раш мне сказал, но – Вильма решила. В общем, правильно решила. У меня должно было быть право ходить за своей королевой везде – вот она мне и подписала официально это право.
Леди-адъютант. Мудро.
Потому что – ну какая из меня камеристка? И где мне найти время, чтобы возиться со всеми этими домашними делами: тряпками, щётками, лентами, постельным бельём, светильниками, пудрой и мастикой для губ? Я же не о том думаю! Забуду, перепутаю – а ведь тут тоже мелочей не бывает. Проклясть, навести порчу – через те же тряпки, через пудру, через свечи – пара пустяков, раз плюнуть, нужно только знать как… ну и не особо надеяться на доброе посмертие. А из подонков в принципе мало кто надеется.
И уже тем утром, сразу после смерти Гелхарда, Вильме представили леди Друзеллу.
Она была из каких-то дальних родственников мессира Раша, но не похожа на него вовсе. Постарше нас лет на пятнадцать, а взгляд – как у девочки. Большие, чистые, наивные глаза.
Глаза очень внимательной шпионки, очень-очень умелой лгуньи. Доброе, приятное лицо. Улыбка милая, как у деревенской кормилицы…
Я сразу поняла, как только увидела её: эта дама – каменная стена. Оказалась права.
Друзелла тоже вошла в Малый Совет. Доверенное лицо. Я с ней провела подробный инструктаж, она потом всё по три раза проверяла сама. Я только пожалела, что она совсем пустая, даже искорки Дара нет… но на этот счёт у меня уже были кое-какие планы.
Ей и не надо было, в сущности.
А мессир Лойноль, лейб-медик, специалист по дамскому здоровью, не столько слушал нас, сколько учил Виллемину. Учил беременность изображать, чтоб никому даже в голову не пришло, что она симулирует. Нам на руку оказалось, что Вильма по натуре ужасно целомудренная, – ни у кого не возникало никаких вопросов, почему её без одежды, кроме меня, Друзеллы и Лойноля, никто не видел.
Никто и не должен. Государыня сглаза боится.
А Виллемине теперь должны были делать специальные костюмы, в которых казалось бы, что она беременна, но зашнуровывается. Но в тот день она надела то самое, что собиралась: простое траурное платье, без украшений, без кринолина, белое, потому что королевский траур, и простую круглую шляпу с глухой белой вуалью, с одним-единственным белым пером королевского фазана. Под вуалью было не так видно, что глаза у неё заплаканы, а под ними чёрные полукружья.
В таком виде она и вышла – в храм Путеводной Звезды и Благих Вод, на оглашение завещания покойного государя и присягу, где уже ждали все придворные работяги: члены коллегий, министры, родня… Огромная толпа народу – присягу приносить. С Вильмой были я, Раш, Друзелла и Лойноль – и все сразу увидели, какой у моей королевы ближайший круг.
Вильма стояла у гроба государя, и я видела, как ей хочется завалиться на грудь мёртвого Гелхарда и плакать. А Гелхард среди белых роз, в белом с золотом мундире, укрытый синим с белым королевским штандартом Прибережья, был покрашен, напудрен, чуть не подрумянен – тело выглядело совсем чужим и пустым, как поношенное и брошенное платье.
Герцог Хальгар стоял с другой стороны, рядом со статуей крылатого вестника, шмыгал красным носом – и глаза у него тоже были красные. С ним пришли полненькая блондиночка с простеньким личиком, надо думать, леди герцогиня, и плотный высоченный красавчик, Орстен, наверное: вид, как будто у него зуб нестерпимо болит, а надо жрать на публике мороженое и как-то изображать печаль и спокойствие. Яркая дама рядом с Орстеном, жена из Перелесья, заведённая специально для перестраховки, всё время держала у лица платочек и чуть ли его не жевала, то ли с досады, то ли якобы рыдала в него.
Я думала, Ленора придёт в окружении своих дам и свиты Эгмонда и закатит в храме скандал, – но нет. Пришла в сопровождении каких-то печальных юношей и пары девушек в чёрном, сама слегка не в себе, будто полусонная. И я поняла, что опоили её душевно, не хуже, чем самого Эгмонда.
И что ужасно важно, как к тебе относятся эти самые мессиры миродержцы. К Виллемине – хорошо, а к Леноре – плохо. Леноре тут в ближайшее время будет здорово неуютно.
А так-то всё было очень благолепно. Торжественная церковная служба, Иерарх Прибережный в белом балахоне, что означает свет, с синей лентой, что означает, что душа была чиста, как вечные воды… Женщины сдавленно рыдают, у мужчин лица такие скорбные
