места.
Вокзальная площадь была пуста, но фонарщик знал здесь все, как свои пять пальцев.
– Сворачивай направо, во двор. У подъезда остановись.
Распахнув дверцу, он уверенно подошел к окну и принялся барабанить в стекло. «Так только в деревнях делают», – отрешенно подумал Тим.
За окном включили свет, через минуту дверь парадного отворилась. На пороге стояла бабка в темном халате и тапках на босу ногу.
– Чего стучишь? Люди спят. Вечно вам, шелопутам, покою нет.
– Молчи, Пелагея. Я тебе постояльца привез. Комната свободна? Вот и славно. Сколько положишь за ночь?
– Три рубля, известно. А может, он у меня неделю проживет и столоваться будет. Тогда пять.
– Видно будет. Выходите, сударь. Пелагея хоть и ворчунья, но у ней чисто и насекомых нет. Она вас и чаем напоит. Ну, а я поехал. Работа.
Тим кивнул и вошел в пропахший кошками подъезд. Бабкина квартира изнутри напоминала избу. Деревянный стол с вышитой белой скатертью, всюду салфеточки, занавесочки, кровать с высокими потемневшими от времени резными спинками и даже печка в углу. Но вникать в такие подробности сейчас не было сил. Странное неприятное чувство сковывало движения, не давало задуматься. Тим понял, что боится, боится этой неизвестности, нелепой обстановки, людей, которые отнеслись к нему с участием, устроили на ночь. Он чувствовал, что стоит хорошенько пораскинуть мозгами, и действительность окажется такой жуткой, что лучше уж ничего не знать и не понимать. Он боялся именно того, что всему непонятному найдется объяснение.
Бабка суетилась вокруг него, выставляла на стол какие-то миски, чашки.
– Проходите, сударь, проходите. Может быть, чайку?
– Спасибо, я позавтракал.
– Эка, милой. Ночь уже, ужинать, и то поздно. Ты поешь, поешь, устал с дороги. Поешь и ложись, я тебе в угловой постелю. Там кровать мягкая, пуховая. А денежки и утром заплатить можно, не к спеху.
– Я сейчас заплачу.
– Вот и хорошо. Ты, милой, присядь, откушай.
Тим достал из кармана бумажки, полученные на сдачу в булочной, и уставился на них в недоумении. Там значились числа с большим количеством нулей. Бабка подвинулась ближе, вытерла руки о фартук и приготовилась, но, увидев купюры, сделала шаг назад и притихла.
– Сколько с меня причитается?
– Три рублика за ночь, но если вам, сударь, здесь понравится, то я и на полный пансион беру, всего пять рублей.
– Возьмите сами, сколько надо за неделю с полным пансионом, – неожиданно для самого себя предложил Тим.
– Да у меня и сдачи-то с таких денег нет, господин хороший. Вы уж не обижайтесь на старуху. Потом заплатите, когда пожелаете.
Тим пожал плечами, и сел за стол. Только сейчас он понял, как замерз и устал. Бабкин чай пах незнакомыми травами, пирожки с капустой таяли во рту.
После еды сразу потянуло в сон. В соседней комнате стояла необъятных размеров кровать с кучей вышитых подушечек. Маленькое окошко выходило на задний двор и стену соседнего дома. Но Тиму было не до красот. Как только за бабкой закрылась дверь, он разделся, влез на предложенное ему ложе и утонул в мягких перинах. Ему вспомнилось, как когда он был маленьким и все они еще жили вместе, мать качала его на руках, и ему было так же уютно и мягко, как на этой перине. Он заснул, успев еще подумать о том, что перин теперь не бывает, и они, наверное, ровесники резной кровати.
Вряд ли его сон был бы так спокоен, знай он, что происходит за дверями спальни. Бравый фонарщик, обеспечивший ему приют на ночь, никуда не ушел, а напротив, терпеливо дожидался чего-то, прохаживаясь вдоль соседнего дома и стараясь не мелькать перед окнами бабкиной квартиры. Наконец, когда Тим уснул, Пелагея вышла на крыльцо и поманила его к себе.
– Он? – спросил фонарщик.
– Точно он, – заверила его старуха. – Одежа чудная, и денег куры не клюют. Выложил мне такие тыщи, что я и не видала никогда.
– Тыщи – то тут причем? Что он говорил?
– Молчал все больше и по сторонам оглядывался. Да ты не сумлевайся, ступай. Наше дело доложить, а господин квартальный сами разберутся, тот или не тот.
– И то верно, – согласился фонарщик. – Ладно, пойду. А ты смотри, чтобы не вышло чего, уйдет – сама знаешь, обоим нам не поздоровится.
– Спать он будет, не раньше завтрева проснется.
– Опять твои штучки? Ох, Пелагея, отравишь ты кого-нибудь своим зельем.
– Нешто я не понимаю? Ступай, ступай, ночь на дворе, тебе, полуночнику, все одно, а порядочные люди отдыхают.
***
Утро пришло в комнату шуршанием бабкиных тапок за стеной, красноватым светом, отразившимся от стены соседнего дома и высветлившим на полу потертый вязаный коврик.
Тим проснулся от биения собственного сердца и сразу все вспомнил. Открыл глаза, но не пошевелился, из-под ресниц разглядывая комнату. Что-то в ней было не так.
Занавески чуть шевелились, словно за ними прятались любопытные, ждавшие его пробуждения. Часы на стене, комод, не такой как дома, а старинный. Ну и что? У стариков часто все обставлено мебелью, купленной в молодые годы. Привыкают и ни за что не хотят менять.
На табурете рядом с кроватью Тим обнаружил свою одежду, вычищенную и даже, кажется, отглаженную. Вот бабка дает! За это, небось, тоже денег попросит. Кстати, почему она вчера с него ничего не взяла? Да и что это за цена такая – пять рублей за комнату?
Тим вскочил с кровати, натянул джинсы и футболку, взялся за ветровку и первым делом проверил карманы. Все было на месте: и телефон, и ключи, и деньги. Купюры надо бы вернуть продавцу. Или не стоит? Сам ошибся, сам пусть и отдувается. Тим взял одну и обомлел. Она была желтого цвета, и на ней отчетливо цифрами и словами был обозначен номинал: сто тысяч рублей. Таких купюр оказалось семь и еще пять по сто пятьдесят тысяч. Вот тебе и сдача с рубля…
По спине опять побежали мурашки. Теперь уже нельзя было сделать вид, что все в порядке и скоро прояснится. Куда это он попал?! И как? А главное, как отсюда выбраться?
Бабка услышала, что он ходит по комнате и без стука распахнула дверь.
– Выспался, голубчик? Не желаете ли откушать? Я вам молочка парного и медку приготовила. И блинки еще. Откушайте, не побрезгуйте. Медок деверь привозит, пасека у него. Нигде такого не найдете.
Тим хотел отказаться, но понял, что зверски проголодался. Он вышел в бабкину комнату и сел за стол. Блины оказались и правда хороши. Тонкие, румяные. Мед пах летним лугом, а парное молоко сравнить было не с чем. За всю свою жизнь Тим не пробовал его ни разу, только читал. Он так увлекся едой, что не сразу обратил внимание на топот сапог и громкие голоса под окном. Властный голос звал старуху по имени, она выскочила, что-то
