Если б я был поэтом, то описал бы, как прекрасно, когда после дождя на листве сияют переливчатые брызги или как вдохновляет буйство жизни на каждом дюйме. Но я не поэт, поэтому просто скажу — тут все жрут всех, на каждом шагу и каждую минуту!
Хаве, старший сын Гадана, несколько дней назад съел оранжевый фрукт, убеждая нас, будто тот не опасен. Гадан взбесился, хотел заставить его промыть желудок, но Хаве наотрез отказался, сказал, надоели безосновательные опасения. Ночью его рвало кровью, а на утро…[неразборчивый текст]
Яхи, младший, то ли укололся о шип, то ли укусило насекомое, но вот уже четвертый день у него лихорадка, а место прокола на тыльной стороне ладони сильно воспалилось. Гадан заставляет его глотать какой-то травяной отвар, но чувствую, бесполезно и думаю, он это знает. В любом случае, хуже Яхи уже не будет, а Гадан утешится тем, что пытался помочь. По-хорошему, надо бы его кончить, чтобы не мучился, но никто из нас не в силах это сделать.
Опять не знаю, какой сегодня день. Фенрир застрял в грязи. Увязла (тупая машина!) и месит лапами чавкающий иллювий, зарываясь глубже и глубже. Я пытался его вытолкать, но просто буксовал по скользкой земле. Гадан стоял в стороне и наблюдал за моими жалкими потугами. Он отчаялся и больше не хочет ничего делать, он готов сдаться. Но я не позволю! Мы дойдем до конца. В противном случае, этот самоубийственный поход не имеет смысла…
Яхи скончался.
Гадан винит себя за то, что не оставил сыновей в Фале. Да, он виноват, но их уже не вернуть. Нужно идти к Афемнам, еда и вода на исходе, но я не могу оторвать его от тела сына.
А что, если нет никакого древнего города? Что, если мы загнали себя в ловушку? Еда сгнила. Воды осталось на два-три дня. Даже если мы найдем Афемны, то назад не вернемся. Гадан сдался, ему все равно. Но я хочу жить! Я хочу жить, господи!
…где-то там, за световые годы отсюда, синие океаны и голубое небо, подпираемое, как плечами Атланта, высокими горами со снежными шапками, большие расстояния, вода лобзает желтый песок, водопады, белые облака…как же я ненавидел дом, как был зависим от космоса! Я чувствовал себя запертым в атмосфере, а там, где лишь несколько метров сплава отделяют от опасной, холодной, радиоактивной, спокойно-сияющей среды — истинно свободным. Я не боялся и не хотел возвращаться в дом, который оградил бы стенами газа от безжалостного макрокосмоса. Я всегда знал, что мое место — у звезд…
Я мог бы остаться в Фале, дома у Гадана, пока он плутает по пустыням и дремучим лесам. Но мне захотелось драйва!
Прошлой ночью Гадан ушел. Я проснулся и не смог его найти, ждал весь день, но он не вернулся. Я иду дальше.
Вдыхаю не воздух, а горячую воду. Давит в груди. Наверно, сердце. Сегодня нашел копье. Древко гнилое, в руках переломилось, а наконечник я выдрал и забрал.
Афемны существуют. В древности на Земле было похожее место — Теотиуакан — город, где становятся богами.
Я насчитал пять уцелевших ступенчатых пирамид, от самой высокой по кругу расположены более низкие. Нарисую, если получится.
Теперь ясно, что здесь окончится мой путь.
А теперь, светлый, кому попадет этот дневник, читай внимательно!
Моя Земля, Гехена и, возможно, многие другие миры, сформировавшиеся в зоне обитаемости, не только схожи по условиям возникновения жизни, но и во всех аспектах развития. Мой народ долго считал, что жизнь во Вселенной — редкость, а разум — исключение, но оказалось — это закономерность! У всего живого есть общий предок, у всех цивилизаций — прародитель. И теперь я уверен, что контакты неминуемы и не случайны! Вы уже сделали это один раз, когда Прибыли! Почему осели? Почему? Вы — космическая цивилизация! Так чего вы ждете? Зачем живете как первобытные земледельцы? Ваша сегодняшняя жизнь — одна упущенная возможность! На Земле смотрят в небо и ищут среди звезд других очевидцев бытия! Скажите же, наконец, что мы не одни!
Ты, читающий дневник, узнай мое последнее желание — пусть корабли, которые я видел, не врастают в землю, не тонут в океане, а летят! Выше и дальше!
Прощай!
К. Соловейчик».
13
Хлопок ладони.
Ничего.
Новая попытка.
Ничего.
Сил нет.
Мира встает и направляется в город.
Громадные высотки заслоняют небо, оставляя для обзора небольшие зигзаги, выведенные углами, а между ними сквозь белый саван теплого тумана проносятся по воздушным трассам кары. Шумит, гудит, живет. Засунув руки в карманы олимпийки, Мира направляется в сторону центра, следуя приливу, похожему на пульсацию сферы внутри дерева со звоном дверного колокольчика. Чувства обостряются, с каждым шагом волна становится сильнее.
Мира не замечает, как доходит до бронзового монумента Маршаля. На площади подозрительно тихо. Люди сидят на земле, на скамейках, напряженно прохаживаются. У постамента, подогнув ногу, стоит человек с черным платком на лице.
Не узнать его острый, пробирающий насквозь, одержимый взгляд невозможно.
Вернер салютует окружающим, и, подтянувшись, взбивается на постамент. Поставив ногу на округлый ботинок Маршаля, он вскидывает кулак. И выждав несколько секунд, вытаскивает пистолет и стреляет в воздух.
У людей на площади срабатывает условный рефлекс: начинается сутолока, крики, собравшиеся натягивают на лица платки, чулки, мешки с прорезями. Воплями вводят друг друга в бешенство. Мира стремиться к Вернеру, но сгустившаяся толпа отрезает дорогу.
Со всех улиц в центр хлынул поток людей, начинается давка, в которую засасывает, как в водоворот, всех, кто оказался на площади — причастных и случайных прохожих. Народ прибывает. Кажется, шобла делится почкованием. Миру зажимает в клубке из бьющихся рук и ног. Она ворочается и пытается вылезти из живой реки на обочину, но это все равно, что плыть против течения. Среди какофонии голосов различается один, ураганом проносящийся над толпой:
— Трава грядет!
Движение на мгновение застывает. Настает секунда абсолютной тишины. И Вернер снова кричит с памятника, как шаман — заклинание:
— ТРАВА ГРЯДЕТ!
Толпа заводится.
Мужчина, стоявший рядом с Мирой, с криком набрасывается на того, что впереди, и с размаху бьет хуком в челюсть. Тот валится, потянув за собой несколько человек. Но нападавший не успокаивается и, навалившись на противника, снова и снова бьет по окровавленному лицу. Под кулаками трещат кости. Расправа служит катализатором массовой бойни. В ход идут осколки, камни, дубинки, куски арматуры. Упивающиеся потасовкой дети травы рвут глотки и в ярости забивают до смерти всех, кто попадается на глаза, не различая своих и чужих.
Миру потоком выносит с площади на улицу и прибивает к тротуару. Она кидается к декоративной выемке на входе в «Две стороны». Дверь закрыта.
— Замуровалась, трусливая старуха!
Углубившись в нишу, сидит женщина и укрывает телом двух девочек. От внезапного появления Миры она сдавленно вскрикивает и крепче прижимает детей.
— Не бойтесь, я ничего вам не сделаю, — говорит Мира, но женщина не доверяет ей и принимает позу, из которой сможет защищаться.
Из окон соседнего жилого дома, как из амбразур, появляются люди в банданах и бросают коктейли Молотова на гравитационные платформы и пролетающие кары. При каждом попадании раздаются ликующие возгласы.
Подбитый кар вертит метрах в десяти над нишей. Водитель катапультируется. Его убивают выстрелом из окна. Бездыханное тело падает на землю, а машина влетает в здание. Слышится звон стекла и мощный хлопок. Валит черный дым. На беснующуюся толпу сыпется град осколков.
Мира выглядывает из убежища и видит, как бегут в клубах дыма невменяемые, не помнящие себя звери, час назад бывшие людьми. Воздух наполняется чадом, от которого во рту появляется сладковатый привкус. Газ.
Она смотрит на двух хныкающих девочек, на их мать, пожираемую паникой. И, подобрав кусок арматуры, принимается выносить стеклянную дверь. Сил не хватает, приходится делать несколько подходов. Наконец, она с разворота обрушивает последний удар, за которым следует хруст.
