взмолился я, схватив ее за руку. — Я болен! Я упал на дерево!
— Ты упал не на дерево. А с дерева, — поправила она предлог, видимо решив, что повреждение мое более тяжелое, чем все думали. Потом выдернула свою руку цвета переспелого персика, отлила наизвончайшую пощечину, еще давшую многоголосое эхо, и коротеньким жестом выдернула из ножен кинжал. — Не прикасайся ко мне! Или я буду вынуждена тебя убить!
— Ну, раз вынуждена, тогда убивай, вопроса нет. Убивай, — почему-то обрадовался я, определяя место на груди и устанавливая там палец. — Вот самое удобное место, латеральный надрез — и я действительно покойник. Не волнуйся, работай смело. Я потерплю, если будет больно.
— Я убью тебя… — расширив глаза, в которых полыхнул тигриный янтарь, заявила босая красавица. И сделала шаг вперед. Еще один. Кинжал уперся…
— Что же тебе мешает? — улыбнулся я, отстранив острие указательным пальцем, а потом захватив и большим. Точно какую-нибудь попрошайку, вредную цаплю из Национального парка Гуаймаса, штат Сонора, за нос взял. И повел. И еще подергал. Не выпускала. Снова уперлась. Ну что ж, проверим на крепость духа. Смутится иль нет? Я подышал на садовницу — не отодвинулась. И смотрел на нее, и смотрел, точно пил из горсти, неутоляемо. А вот кинжал — да. Кинжал надоел мне скоро. Я снял его со своего седьмого ребра, как прищепку с бельевой веревки. И подал ей на ладони, острием к себе, к ней — рукояткой.
— Я тебя ненавижу, — бросила она тоном, не оставлявшим сомнений в искренности слов.
— А я тебя уже обожаю, — ответил я, и это была чистая правда. — Ты исковеркаешь мне жизнь, если не позволишь остаться…
При этих словах ее глаза расширились от неподдельного ужаса, она моментально развернулась и убежала.
Совершенно ничего себе не позволяла… садовница. Росла, видимо, в строгости — или была тоже чья-нибудь гостья: держались с нею чрезмерно почтительно. Я не надеялся сорвать поцелуй, меня колотило от страха! Какой поцелуй? Мне бы только за пальчик ее уцепиться. Нет, лучше за локоток. Чтобы она так же вспыхнула, так же залепила оплеуху, так же пригрозила кинжалом — сколько их у нее, все б и всадила под седьмое ребро!
Я даже подумал, не побежать ли за нею, но остатки здравого смысла удержали меня от этого безрассудного шага. Я перепрыгнул на веранду. Мне было безразлично, видел меня кто-нибудь или нет, оторвут ли мне голову или оставят ее на месте, выдворят с дерева лестницей или сбросят вниз так, как бросали покойников, вроде костей суповых — собакам.
Скоро пришел Данус и объявил, что меня приглашает к себе Минтэп. Не связан ли этот вызов со случаем в саду? Но спрашивать не стал. Если так оно и есть, мне об этом скажут, когда сочтут нужным. Или вломят, как гостю, без церемоний.
Данус говорил со мной как обычно, но меня это не успокоило. Даже наоборот, сильнее стало казаться, что амторианцы — великие притворщики. Так разговаривают по подозрению в задержании на угнанной машине, боясь, что ты их всех переедешь и тебя вообще не найдут, и еще, говоря честно, не будучи точно уверенными, что машина, в которой тебя закоротили, — именно та, что числится в розыске.
В сопровождении двух молодых офицеров из числа моих милых соседей я прошел в помещение, где мне назначили аудиенцию. Выполнялись ли при этом функции стражников, мне было неизвестно. Они любезно болтали со мной по пути с одного яруса на другой. Но ведь бывает, что и надсмотрщику, сопровождающему смертника, хочется поговорить… Провели меня в зал к джонгу. На этот раз он был не один. Его окружали какие-то люди, среди которых я заметил Дьюрана, Олтара и Камлота. Почему-то решил, что это суд присяжных, и никак не мог отделаться от вопроса: «Вынесут ли они справедливый приговор?» Фиг вам, справедливый. А если какой и вынесут, то не факт, что его вынесу я, оставшись при этом в живых.
Я поклонился джонгу: да, ваша честь. Он в свою очередь вполне любезно со мной поздоровался, улыбнулся и кивнул людям, которые приютили меня в первую мою ночь на Венере. Минтэп внимательно оглядел меня. В прошлый раз на мне была земная одежда, а сейчас я был одет — вернее, раздет — на вепайянский манер.
— У тебя не такая светлая кожа, как мне показалось сначала, — заметил он.
— Правда? Она потемнела из-за того, что я долго бездельничаю на открытой веранде, — ответил я. — Да, ваша честь.
Я не мог сказать, что это произошло из-за пребывания на солнце, у меня просто был связан язык! Тут же вообще отсутствовало понятие «солнце» — о его существовании они даже и не подозревали. Ультрафиолетовые лучи, проникая сквозь пелену облаков, покрывали кожу загаром так же, как если бы я загорал под утренними лучами на пляже в Малибу.
— Надеюсь, что тебе у нас понравилось, — сказал он, смеясь.
— Да, ваша честь, очень. Можно надеяться, что мы наконец расстаемся и вы утолили свое высокое желание кормить бесполезного гостя? — позволил я себе иронию. Понимая прекрасно: тут ее не оценят, юмор мой не поймут, тут не бывает присяжных, тут ртов не считают и этот судья, какова б ни была его честь, всегда окажется прав. — В качестве пленника со мной обращались хорошо. Да и камера просторная, не на шестерых. Общественным трудом особо не обременяли, дали освоить язык, подготовили к жизни…
На его губах промелькнула усмешка.
— Ты более чем откровенен, — сказал он.
— Откровенность — отличительная черта жителей моей страны, — ответил я.
— Слово «пленник» не соответствует истине, оно мне не по душе.
— В вашем заявлении два момента, несоответствие истине и негодность для джонга, которого все стараются подмаслить. Какой из них наиболее важен для вас? Первый или второй?
Джонг поднял брови над грустными глазами, а потом улыбнулся.
— Думаю, ты мне понравишься, — сказал он. — Все понимаешь правильно. Мне кажется, ты честен и мужественен. А отвечая на твой вопрос, утверждаю: истина тут ни при чем. Просто слово «пленник» мне неприятно слышать. Поэтому я его слышать и не хочу…
Я поклонился в ответ на эти крайне многообещающие слова. Меня удивило, что он так откровенно ответил на мой вызов.
Но опасения мои еще не рассеялись. Я уже знал по собственному опыту, что за любезными речами амторианцев скрывается железная воля. С лицом человека, который намерен заявить, что тебя повысили в звании, они, пожалуй, и наказывают, и казнят.
— Я хочу кое-что тебе сообщить и кое о чем спросить, — продолжил
