человеческий ум. В нескольких проделанных ими лазах, которые удалось обнаружить, кусочки дерева, казалось, были не изгрызены, а выпилены, а потом вставлены назад, так что получались крошечные дверцы. К лакомствам, подвешенным для сохранности к потолку, крысы забирались по собственным веревкам, а некоторые перепуганные очевидцы утверждали, будто видели, как крысы сами забрасывают эти веревки наверх на манер лассо или привязывают их к стрелам и выстреливают из маленьких арбалетов. Похоже, среди них существовало разделение труда: одни выступали в роли лазутчиков, другие были командирами и охранниками, третьи – искусными взломщиками и механиками, четвертые – простыми носильщиками, которые беспрекословно подчинялись своим пискливым командирам.
И что хуже всего, те немногие люди, которым довелось слышать их писк и чириканье, в один голос твердили, что это не обычные звуки, издаваемые животными, а ланкмарские слова, произносимые так быстро и тонко, что разобрать их практически невозможно.
Страх в Ланкмаре набирал силу. Многие припомнили старое пророчество, гласившее, что однажды город будет захвачен темным завоевателем, предводителем жестоких орд, которые прикидываются цивилизованными, но на самом деле дики и одеты в грязные шкуры. Прежде все полагали, что слова эти относятся к минголам, но теперь подумали о крысах.
Даже жирная Саманда была внутренне напугана постоянными набегами на кладовки и буфеты сюзерена, равно как беспрестанным топотком невидимых маленьких лап. Время от времени, часа за два до рассвета, она сгоняла с постелей многочисленных пажей и служанок и в похожей на пещеру кухне, перед полыхающим очагом, в котором можно было зажарить две коровьи туши одновременно и еще поставить дюжины две противней, проводила массовые допросы и работала кнутом, чтобы успокоить расходившиеся нервы и отвлечь мысли от истинных виновников происходящего. Словно изящные медные статуи, освещаемые оранжевым пламенем, бритые жертвы стояли, согласно ее приказу, кто навытяжку, кто нагнувшись, кто на коленях, а кто лежал, распростершись ниц, перед Самандой, и после артистической обработки кнутом целовали подол ее черного платья или же нежно обтирали ей лицо и шею бело-лиловым полотенцем, предварительно смоченным в ледяной воде и хорошенько выжатым, поскольку эта людоедша так усердно действовала кнутом, что пот брызгал из-под копны ее черных волос и капельками собирался на усах. Стройная Рита еще раз подверглась бичеванию, но потом отомстила, сыпанув пригоршню молотого белого перца в таз с ледяной водой, когда опускала в него использованное полотенце. Правда, в результате очередная жертва была наказана вчетверо строже, но ведь когда кто-то мстит, всегда страдают невинные.
На сей раз этим спектаклем наслаждалась избранная публика, состоявшая из одетых во все белое поваров и ухмыляющихся брадобреев, большинство которых обслуживало всю армию дворцовой прислуги. Зрители одобрительно хихикали и ржали. За спектаклем наблюдал и Глипкерио, сидевший на галерее за шторой. Орясина-сюзерен был в восторге, его длинные аристократические нервы расслабились не хуже, чем у Саманды, однако внезапно на самых верхних и темных кухонных полках он узрел сотни пар крошечных глаз, принадлежавших незваным зрителям. Глипкерио кинулся в свои личные, хорошо охраняемые покои, его черная тога развевалась и хлопала, словно парус, сорванный штормом с мачты судна. «Скорее бы Хисвин пустил в ход свое могущественное заклинание», – думал сюзерен. Но старый торговец зерном и по совместительству колдун недавно заявил, что одна из планет еще не заняла положение, необходимое для усиления магического воздействия. События в Ланкмаре стали напоминать гонку звезд и крыс. Что ж, на худой конец, размышлял Глипкерио, хихикая и отдуваясь после утомительного пробега, у него есть безотказное средство, которое поможет ему сбежать из Ланкмара и даже Невона и добраться до какого-нибудь иного мира, где его, несомненно, быстро провозгласят монархом или для начала дадут достойное княжество (Глипкерио считал себя человеком скромным), – и это хоть как-то утешит его после утраты Ланкмара.
Не поворачивая прикрытой клобуком головы, Шильба Безглазоликий протянул руку внутрь своей хижины, быстро нащупал какой-то небольшой предмет и протянул его Мышелову.
– Вот тебе ответ на ланкмарское крысиное нашествие, – быстро проговорил он голосом низким, загробным и напоминающим шум гальки в не слишком сильный прибой. – Решив эту задачку, ты справишься и с остальным.
Стоявший ярдом ниже Мышелов поднял голову и на фоне бледного неба увидел небольшую толстую бутылочку, которую Шильба сжимал через ткань своего длиннющего рукава: он предпочитал никому не показывать своих пальцев, если, конечно, это были пальцы. Занимавшийся рассвет серебрился в хрустальной пробке флакона.
Особого впечатления все это на Мышелова не произвело. Он смертельно устал и был перепачкан с головы до ног, которые уже погрузились по щиколотку в топкую грязь и погружались все глубже. Его замызганная шелковая одежда была изодрана так, что починить ее не взялся бы и самый искусный портной. На расцарапанной коже, там, где она была суха, выступили струпья болотной соли, от которой свербело все тело. Перевязанная рана на левой руке горела и ныла. А теперь начинала болеть и шея – слишком долго он стоял задрав голову.
Вокруг Мышелова раскинулись унылые просторы Великой Соленой топи, многие акры острющей осоки, скрывавшей под собой предательские ключи и опасные омуты и, словно прыщами, усеянной низкими буграми, на которых росли кривые карликовые деревья с колючими ветвями и пузатые кактусы. Фауна же здесь была весьма разнообразна и смертоносна – от морских пиявок, гигантских червей, ядовитых угрей и водяных кобр до низко летавших трупных птиц с крючковатыми клювами и далеко прыгающих соляных пауков с когтистыми лапами.
Черная хижина Шильбы была высотой с беседку укромного дерева, где Мышелов накануне вечером пережил неземное блаженство и чуть было не распрощался с жизнью. Она стояла на пяти коленчатых подпорках, или ногах, четыре из которых были расположены по углам, а пятая в центре. Каждая нога заканчивалась выпуклой круглой пластиной с добрый щит и, по всей видимости, ядовитой, поскольку вокруг повсюду валялись останки смертоносной болотной фауны.
Дверной проем в хижине был один – низкий и сверху закругленный, словно лаз в нору. В настоящий момент Шильба лежал в нем, опершись подбородком на согнутую в локте левую руку – или что там это у него было, – и, протягивая бутылочку, казалось, смотрел сверху вниз на Мышелова, совершенно равнодушный к тому, что, по логике вещей, Безглазоликий никуда вообще смотреть не может. Несмотря на то что небо на востоке уже розовело, Мышелов не видел в просторном клобуке ничего, кроме густейшего мрака. Устало и, наверное, в тысячный раз Мышелов размышлял, почему Шильбу прозвали Безглазоликим: потому ли, что он был просто слеп, или потому, что между носом и макушкой
