Еще что-то, в той же мере непостижимое, не позволяло нам вывалиться из небольшого флайера, будто букашки, сметенные со скамьи, и тем не менее мы оказались в воздухе, между небом, так сказать, и землей, если не брать в расчет узкой палубы под ногами.
Палуба та, накренившись, помчалась вперед, словно дестрие, несущийся в самую сумасбродную из атак самого отчаянного сражения от начала времен. Так быстро, как мы, не скользил со склона воздушной горы ни один тераторнис, а у ее подножия мы вновь ракетой взвились вверх, кружась, точно веретено – нет, точно стрела на лету.
Еще миг, и мы ласточкой промчались над мачтами корабля, а затем – вот уж и впрямь словно ласточка – заметались меж ними, огибая мачту за мачтой, канат за канатом, рей за реем.
Поскольку многие моряки попадали с ног либо присели на корточки, мне удалось не только разглядеть лица троих йесодцев, что привели нас на борт флайера, но и впервые окинуть взглядом лицо их пленника. Йесодцы держались спокойно (казалось, происходящее их даже слегка забавляет), лицо же рослого юноши облагораживало непоколебимое мужество. Сам я, понимая, что на моем собственном лице не отражается ничего, кроме страха, вновь чувствовал себя как в тот день, в те мгновения, когда над строем скьявони, возглавляемых Гуасахтом, с ревом мчались пентадактили асциан. Однако к этому страху примешивалось еще кое-что, а что – сейчас расскажу.
Те, кто никогда не бывал в сражениях, полагают, будто дезертир, сбежавший с поля боя, стыдится содеянного. Нет, дезертиру нисколько не стыдно, иначе не бывать бы ему дезертиром: на поле боя, за исчезающе ничтожным исключением, бьются трусы, страшащиеся сбежать. Так вышло и со мной. Стесняясь проявить страх на глазах Пурна с Гунни, я скроил мину, несомненно, напоминавшую подлинную решимость не более чем посмертная маска старого друга напоминает его улыбку, помог Гунни встать и забормотал какую-то чушь: надеюсь-де, с ней все в порядке, и тому подобное.
– Мне-то что, а вот парнишке, на которого я свалилась, изрядно досталось, бедняге, – отвечала Гунни, и я понял, что ей стыдно не меньше, чем мне, а посему она полна решимости держаться твердо, пусть даже живот подводит от страха.
Пока мы вели разговоры, флайер вновь взмыл над мачтами, выровнялся и расправил крылья. Казалось, все мы стоим на спине какой-то громадной птицы.
– Вот вам и приключение, которым можно похвастать перед товарищами по возвращении на корабль, – сказала женщина, державшая перед нами речь. – Тревожиться не о чем. Неожиданностей больше не будет, а упасть за борт этого судна при всем желании невозможно.
– Я знаю, что ты собирался сказать ей, – прошептала Гунни, – но ведь сам видишь: настоящий нашелся.
– «Настоящий», как ты выражаешься, – это я, – возразил я, – и мне непонятно, что происходит. Я ведь тебе рассказывал… хотя нет, не рассказывал… Так вот, знай: вместе с верховной властью мне досталась память всех моих предшественников. Можно сказать, я – это не только я сам, но и они, все до единого. А прежний Автарх, передавший мне трон, тоже летал на Йесод, в точности так же, как я… Вернее, это я думал, будто меня здесь ждет все в точности то же самое.
Гунни, явно жалея меня, сокрушенно покачала головой.
– По-твоему, ты все это помнишь?
– Не «по-моему», а действительно помню! И каждый шаг путешествия, и даже остроту ножа, лишившего его мужского достоинства. И в тот раз все было совсем не так: его встретили с подобающим почтением, доставили вниз, а на Йесоде он претерпел долгие испытания и, наконец, был сочтен их не выдержавшим, так как сам счел, будто не выдержал их.
С этим я оглянулся на женщину и ее спутников, надеясь, что привлек их внимание.
– Все еще утверждаешь, что ты и есть настоящий Автарх? – спросил подошедший к нам Пурн.
– Да. Бывший, – ответил я. – И Новое Солнце на Урд приведу обязательно, если только сумею. А ты все так же готов зарезать меня за это?
– Не прямо ж сейчас! А может, и вовсе ну ее, эту затею. Я – человек простой, понимаешь? Потому в байки твои и поверил. Но когда настоящего изловили, понял, что ты меня просто за нос водил. Или умом повредился. Я в жизни никого не убивал, и за выдумки человека резать не стану. А лишить жизни того, кто, как говорится, из Порт-о-Лу́на приплыл – дело вовсе дурное, тут уж наверняка жди несчастий. Как думаешь, – обратился Пурн к Гунни, будто меня рядом нет, – он вправду во все это верит?
– Нисколько не сомневаюсь, – отвечала она, а поразмыслив, добавила: – И, может, все это даже правда. Послушай меня, Севериан. Служу я здесь давно – послушай, не пожалеешь. Этот рейс на Йесод для меня второй, а первым мы, надо думать, твоего прежнего Автарха сюда везли, только я его ни разу не видела и вниз спуститься тогда не смогла. Ты ведь знаешь, что этот корабль пронзает ткань времени – туда-сюда, туда-сюда, будто штопальная игла, верно? Теперь-то знаешь?
– Да, – подтвердил я. – И, кажется, понимаю, к чему ты клонишь.
– А тогда ответь-ка, будь добр, вот на какой вопрос. Что, если мы привезли сюда не одного – двух Автархов? Тебя и одного из твоих преемников? Подумай: допустим, тебе предстоит вернуться на Урд. А там – рано ли, поздно – преемника выбрать. Что, если это он и есть? Или тот, кого выбрал в преемники он? А если так, какой тебе смысл стоять на своем и идти до конца? И в итоге за здорово живешь лишиться кой-чего нужного?
– Хочешь сказать, как я из кожи ни лезь, будущее предрешено?
– Ну да! Сам видишь: будущее-то – вон оно, на носу этого самого тендера…
Разговаривали мы так, точно никого из других матросов поблизости нет, однако в таких случаях никогда ни за что поручиться нельзя: ведь подобные вещи проходят лишь с молчаливого согласия игнорируемых. Один из матросов, оставленных мной без внимания, схватил меня за плечо и подтянул на полшага к себе, чтобы я лучше смог разглядеть нечто за прозрачным, словно хрусталь, бортом флайера.
– Глянь-ка! – воскликнул он. – Глянь, не пожалеешь!
Однако я первым делом взглянул на него самого и вдруг осознал, что этот матрос, для меня ничего не значивший, для себя самого – пуп мироздания, а я для него лишь статист, один из миманса, лишенный всякой индивидуальности и служащий лишь для того, чтоб, разделив его восторги, удвоить их.
Отказ означал бы нечто сродни предательству, и посему
