– Но это не тебе решать, – возразил Джеймс. – И не мне. Выбор за Корделией, иначе быть не может.
Мэтью, не снимая перчатки, потер глаза.
– Я думаю, что она нас обоих уже ненавидит, – сказал он. – Возможно, это уравнивает наши шансы. – Наконец он взглянул на Джеймса и тихо произнес: – Я не знал. Клянусь, не знал, когда увез Корделию в Париж, что это оскорбит тебя, что ты будешь страдать. Я думал, что ты ее не любишь… в романтическом смысле. Если бы я знал или хотя бы догадывался, я бы никогда не поступил так.
– Я вел себя так, что ты не мог думать иначе, – ответил Джеймс. – И все же… жаль, что ты не поговорил со мной.
– Да, я должен был узнать твое мнение, конечно… Но я был зол на тебя, на всех. Я собирался уехать из Лондона один, и вдруг Корделия появилась на пороге моей квартиры в слезах, и… – Он покачал головой. – Я тогда решил, что ты жестоко оскорбил ее, что вы все равно разойдетесь. Но сейчас я не знаю, что думать. Грейс сидит в тюрьме, и ты, кажется, доволен таким поворотом событий. Не могу сказать, что мне ее очень жаль, просто я окончательно перестал тебя понимать.
– Да, Грейс действительно пришла в наш дом в тот вечер, когда вы уехали в Париж, – кивнул Джеймс. – И я вызвал Безмолвных Братьев, чтобы они забрали ее. Когда я понял, что Корделия все видела и ушла, я бросился за ней. Я проследил ее путь до твоего дома, потом, прочитав письмо, понесся на вокзал Ватерлоо. Я стоял на платформе, когда ваш поезд тронулся.
Мэтью безвольно привалился спиной к двери.
– Джеймс…
– Мэтью, – спокойно произнес Джеймс. – Я люблю Корделию, она моя жена. Ты должен понять: я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы она простила меня и вернулась ко мне.
– Почему же ты не сказал ей об этом раньше? – усмехнулся Мэтью. – Ей нужно было уйти из дома, чтобы ты это понял?
– Да, я должен был ей сказать, – согласился Джеймс. – И я горько сожалею о том, что не сделал этого. – Он помолчал. – А почему ты не сказал мне, что любишь ее?
Мэтью уставился на него, как на сумасшедшего.
– Потому что она твоя жена, а кроме того, веришь ты мне или нет, но у меня остались кое-какие принципы. То, что ты видел… как мы целовались… это было исключение, скажем так. Это случилось только один раз, и между нами не было ничего… более серьезного.
Джеймс ощутил неимоверное облегчение, но ему было стыдно признаваться в этом даже самому себе.
– А если бы в ту ночь меня не было в номере? – вырвалось у него, но он тут же махнул рукой. – Нет, не надо. Ты считал, что мы с Корделией поженились только ради спасения ее доброго имени, что на самом деле мы просто друзья. Я все понимаю.
– Но я знал, что… – Мэтью почему-то внезапно замолчал, потом испустил тяжкий вздох. – Я знал, что, когда вы станете жить вместе, когда ты будешь проводить с ней целые дни, ты тоже полюбишь ее. И кроме того… когда честный человек вдруг понимает, что влюблен в жену лучшего друга, он не рассказывает об этом никому. Он топит горе в вине, сидя в одиночестве в Лондоне или Париже, до тех пор, пока алкоголь не убивает его – или пока чувство не уходит.
Джеймс знал, что нельзя этого говорить, но не мог остановиться.
– Но ведь в Париже ты был не один, помнишь?
Мэтью втянул воздух сквозь зубы.
– Это болезнь. Я думал, что, если Корделия будет со мной, бутылка мне не потребуется. Но, видимо, уже слишком поздно. Бутылка требует меня к себе.
– Мне ты нужен больше, чем бутылке, поверь, – сказал Джеймс. – Мэт, позволь мне помочь тебе…
– О, Господь милосердный, Джеймс! – с отчаянием в голосе воскликнул Мэтью. – Как ты можешь быть таким снисходительным и всепрощающим? – Он выпрямился и отошел от двери. – Я не в состоянии сейчас это терпеть. Я не вынесу, если ты будешь помогать мне.
Джеймс не успел ответить: по двору разнесся резкий, громкий, как всегда, голос Чарльза:
– Ах, вот ты где, Мэтью! Тебя подвезти до холостяцкой квартиры? А может, поедешь со мной домой, увидишься с родителями? Уверен, они жаждут услышать о том, как ты провел время в Париже.
Мэтью состроил гримасу, хорошо знакомую Джеймсу; она означала: «Боже, дай мне терпения».
– Одну секунду, – крикнул он, потом обернулся к Джеймсу и положил руку ему на плечо. – Что бы ни случилось дальше с нами, я надеюсь, что ты не возненавидишь меня. Пожалуйста. Мне кажется, этого я тоже не вынесу.
Джеймсу хотелось зажмуриться. Он знал, что, закрыв глаза, он увидит двух мальчишек, бегущих по зеленому лугу в Идрисе, одного со светлыми волосами, другого – с черными.
– Я не могу ненавидеть тебя, Мэт. Для меня это невозможно.
Когда Мэтью тоже ушел, оставив Джеймса одного на ступенях, он закончил мысль: «Я не могу ненавидеть тебя, потому что вся ненависть направлена на меня самого. Для других уже ничего не осталось».
10. Скиталец
И вдруг увидел средь листвы сплошной —
Горят глаза, как свечи в час ночной.
Уставил ворон свой кровавый зрак,
Сам густо-черный, как кромешный мрак.
Верблюдицей сгорбатясь, важен, тих,
Одетый в траур, как святой Салих.
Сидел провидец-ворон на суку,
Как драгоценный камень на шелку.
Меджнун сказал: «Скиталец и собрат,
У нас сердца в единый бьются лад» [26].
Низами Гянджеви, «Лейли и Меджнун»
Корделию всегда удивляла лондонская погода. Несмотря на облака и даже снегопад, небо здесь бывало таким светлым, а дневной свет – таким ярким, что ей буквально слепило глаза. Она сидела в пролетке рядом с Алистером, смотрела в окно на молочно-белое небо и, щурясь, пыталась представить себе синий небосвод и прозрачный воздух Парижа. Воспоминания о времени, проведенном во Франции, уже казались ей далекими и неправдоподобными, словно были сном.
Они молчали, пока кучер лавировал среди потока экипажей, заполнивших Стрэнд. Еще год назад брат засыпал бы ее вопросами. Сейчас он не проявлял ни малейших признаков нетерпения и просто ждал, когда сестра заговорит.
– Алистер, – произнесла она, когда кэб выехал на Трафальгарскую площадь. Справа и слева тянулись величественные здания из портлендского камня с нарядными колоннами. – Насколько я понимаю, это Магнус дал тебе знать, что нужно приехать за мной в Институт?
Алистер окинул ее неодобрительным взглядом.
– Корделия, надень перчатки, холодно. Да, Магнус сообщил мне, что ты прибыла из Парижа через Портал. Он сказал, что ты показалась ему уставшей после поездки и что ты, скорее всего, захочешь, чтобы тебя забрали.
– Забрали, – пробормотала Корделия. – Как багаж. Кстати, перчаток у меня с собой нет. Наверное, я забыла их в гостинице.
С нарочито тяжким вздохом Алистер снял свои перчатки и начал надевать их ей на руки. Выглядело это смешно, потому что перчатки были ей велики, но они были толстыми и еще хранили тепло его рук. Корделия с довольным видом пошевелила пальцами.
– Я был озадачен, – продолжал Алистер. – Я думал, ты предпочтешь вернуться в свой дом на Керзон-стрит. Возможно, ты помнишь, где это? Тот дом, в котором ты жила с Джеймсом Эрондейлом? Ну, твоим мужем?
Корделия смотрела в окно. Кареты, омнибусы и автомобили со скоростью улитки ползли под огромной аркой – это был памятник в честь какого-то события, но она не помнила, какого именно [27]. Кучер, сидевший наверху, над пассажирами, вслух жаловался на дорожное движение.
– Я беспокоилась за Mâmân, – объяснила она. – Мне не следовало уезжать из Лондона в такое время, ведь может случиться все что угодно. Я хотела тебе сказать… я собираюсь остаться на Корнуолл-гарденс до рождения ребенка.
