невольно меня пробивает дрожь. Что он был такое, этот Уркис? Перед моим мысленным взором распускаются чёрные ветви родовых деревьев на снежных страницах книг. Прежде я не воспринимал их так буквально — история и история. Рисовали, чтобы не забыть. А получается, они рисовали всё, что помнили? И дерево существовало всегда, лишь удлиняя ветви. Невозможно уместить столько всего в голове, она… Маленькая.
— Тут что-то не то, — бормочу я, нервно почёсывая шею, — по-твоему, мне известно всё про отца, про мать и про тех, кто был раньше?
Она поднимает брови ещё выше.
— Ты меня спрашиваешь? Я к вашим воспоминаниям даже прикоснуться не могу.
— Нет, но всё-таки, как тебе кажется?
— Почему ты так волнуешься? — настораживается Эйка, подойдя ближе. — Память и память… Не тронь, а то закровит!
Она легонько ударяет меня по руке, чтобы не тревожил шрам от укуса. Я сознаю двойную мудрость предупреждения, но как тут успокоишься?
— Ну, хорошо, — неохотно сдаётся Эй. — Да, иногда оно мелькает. Ты вдруг говоришь что-нибудь странное. Или произносишь слова, которых не должен знать.
Это я говорю странное, да?!
— У всех свои особенности, — успокаивает она, — зато у тебя хвоста нет.
Отрастёт — какие мои годы! Какие, в самом деле? Уж лучше бы хвост.
— Какие слова я не должен знать?
Эй оглядывается в замешательстве.
— Так сразу не сообразишь… Вот чашка. Из чего она?
— Из фарфора.
Она пытливо заглядывает в мои глаза:
— Откуда ты знаешь про фарфор?
— Читал где-то.
Эйка обнимает меня, не давая увильнуть от ответа:
— Где читал?
— Может, отец рассказывал. Словами.
Она указывает на Перо у меня за ухом:
— Убери это.
Ах да. Я убираю Перо, то есть роняю на пол, и Эйка начинает гладить меня по голове. Это успокаивает и одновременно убеждает в реальности проблемы. Я теперь сомневаюсь, мои ли это слова и мысли? Есть у меня вообще что-то своё? Кроме Эй.
— А почему ты не хочешь помнить, если это всё ты? — вкрадчиво уточняет она.
— При чём здесь — не хочу? Просто не помню! — мне становится не по себе под чересчур заботливым взглядом. — А ты как хочешь?
— А это от меня зависит?
Нет, конечно. Я просто так спросил. Да ну, бред! Теперь я её просто обнимаю и молчу.
— Оброс, — улыбается Эйка, ероша мои волосы.
Не передать, как это меня сейчас беспокоит!
— Ну, постриги перед дорогой, ножницы есть.
— И так хорошо, — продолжает она улыбаться.
— Спасибо, что тебе всё равно, но мне, правда, ничего не вспоминается.
Эйка жуёт губу, тщательно подбирая слова.
— Тогда, может, твои родители ещё живы?
Это очень вряд ли.
— Отца я сам закапывал. А он мать закапывал, — отвечаю я через силу.
— А ты на кого похож?
— На папашу, ― говорю я нехотя, ― мать не была волшебницей. Скорее всего, дело в этом. Магии во мне не хватает.
Я уже не рад, что начал неприятный разговор, но Эйке что-то не даёт покоя.
— А твой отец помнил? — спрашивает она осторожно. — Просто он мало тебе рассказывал, извини за прямоту.
Спасибо, я заметил. Но как-то нет желания вдаваться в подробности.
— Отец и себя слабо помнил, и меня через раз, — отвечаю я, подняв из-под ног Перо, — так что опыт предков ему не сильно помог. Да мне и сейчас трудно верить этой теории!
— Теории, — задумчиво повторяет Эйка.
— Возможно, отдельные слова и всплывают, — соглашаюсь я, чуть подумав. — Но мы здесь много книг пересмотрели, я уже путаю, что откуда. Ты вот как чужую жизнь видишь? Я имею в виду…
— Лисичек и белочек? — приходит на помощь Эйка. — О, это как книжку прочитать! С картинками. Потом в голове возникают образы — к делу или нет. Я же много… Читала. Большую часть давно и невнимательно. Глотала, так сказать, не разжёвывая. Маленькая была, жадная до… знаний.
— Эй, хватит с меня на сегодня.
— Ой, прости, увлеклась! — спохватывается она с фальшивым сожалением. — В общем, иногда попадается что-то интересное, но по большому счёту всё равно, чего они хотели и кого любили. Ты понимаешь, что это было не с тобой. Просто помнишь, как про себя.
Легче сказать, чем представить.
— Нет, — качаю я головой, — со мной такого не бывает.
Хоть бы раз припомнилось что-нибудь полезное! Из прошлого опыта. Но за Уркиса я бы не поручился. Он был чудной старик, кто его знает? Теперь уже и не спросишь! Но подсылать убийц с копьями тоже не дело, тут с Эйкой трудно спорить.
— Нет, так нет, — встряхивает она волосами, — о чём тогда горевать? Давай ложиться. Завтра к твоим кораблям выдвигаться ни свет, ни заря.
Она раздевается и ныряет под покрывало с островами. Я механически забрасываю в мешок всё, что осталось собрать, но на душе безрадостно. Я всё думаю об Уркисе, думаю о Шустрой и понимаю, что нет никакого смысла идти к кораблям. Наверняка уже ходили и уплывали до нас, а толку? Вечная память наваливается на меня чёрным запертым сундуком. Почему бы и впрямь не остаться? Никого не ждать, ни от кого не бегать, а так… Зимой дремать у камина, летом рвать цветочки.
Правда, у цветочков такие челюсти, что они тебя сами порвут! А из камина позавчера вывалилась толстенная крыса. Эйка с ней в два счёта разобралась, но неприятный осадок остался. Всё-таки надо отправляться, а то мысли уж больно мрачные. Не оттого ли, что место дурное?
— У тебя как настроение? — интересуется Эйка, пошуршав покрывалом. — Будем миловаться или пострадаем? Если миловаться, то сними с себя что-нибудь. А если страдать, то ныряй под крылышко, теплее будет.
Я, наконец, ложусь, но сон не идёт, и я молча изучаю сводчатый потолок. Эйка забивается ко мне под бок и тоже молчит, но разглядывает меня, а не роспись.
— Выбор — вот худшее мучение, — выдаёт она, наконец, — но тебе-то что терять? Рано или поздно тут зверьё закончится, и я тебя всё равно съем.
Сомнительно утешение почему-то работает. Я целую её ресницы и засыпаю.
Перед рассветом мы оставляем замок. После вчерашних открытий настроение так себе. Я молчу, Эйка хмурится и зевает через шаг, потому что привыкла спать днём. Мы условились продолжать путь с раннего утра до позднего вечера, пережидая зенит и вторую половину ночи. Яркое солнце опасно для Эйки, а ночь опасна сама по себе. Но сейчас мир кажется ласковым. Травка розовеет, речка журчит, никто не пытается нас съесть, и хмарь постепенно отпускает. Поймав двух белок, Эй начинает щебетать вполне
