— Ну, пес… Ну и… пес. На! Пей! — Волосатая рука шемита снова нырнула под стол. — И красотку угости!
— Меня зовут Мангельда, — тихо сказала девушка, ежась, словно от холода. И тотчас в комнате в самом деле стало как будто зябко. То ли ветер внезапно рванул на улице, проникая в широкие щели окон, то ли из глаз Мангельды потянуло той тоской, что леденит кровь подобно прикосновению снежного пальца Имира, но и шемит, и киммериец ощутили вдруг некий неуют, сопровождаемый мурашками по коже и дрожью в груди, где-то около сердца.
Конан тряхнул головой, отгоняя наваждение, и подозрительно посмотрел на девушку.
— Кром… Не хочу тебя обидеть, но… Ты, случаем, не суккуб?
Мангельда вздрогнула. Нежная и без того бледная кожа ее побелела; пожав плечами, она чуть приоткрыла пухлые губки, явно желая ответить варвару, но смолчала. И только опять в глазах ее он увидел ответ — та же боль, коей никак не может страдать жаждущая чужой крови тварь…
Конану вдруг захотелось обнять ее, чтобы взять на себя хотя бы малую часть этой боли, этой тоски, согреть ее так, как может согреть лишь чистое сердце — отдав свое тепло. Он решительно встал, взял тонкую хрупкую руку Мангельды так бережно, как только мог, и повлек девушку за собой, наверх. Из головы его вмиг улетучились все мысли о жареном петухе и новом приятеле Иаве, что остался за столом один на один с кувшином отличного пива; он забыл о том, куда и зачем пробирался через горы Кофа; он и не желал сейчас знать ни о чем. Девушка — девочка, идущая за ним покорно, словно ребенок, ведомая им, и, как ни странно, но искренне любимая им, в сие солнечное утро занимала его всего без остатка. Пинком распахнув перед нею дверь своей комнаты, Конан провел Мангельду внутрь, посадил на топчан и укрыл покрывалом — теперь они могли поговорить.
— Откуда ты, Мангельда? Из Гипербореи?
— Почти, — с трудом разлепила бледные пересохшие губы девушка. — Я из Ландхааггена…
— А это еще где? — удивленно поднял брови варвар. — Сколько живу на свете, о такой стране не слыхивал.
— На севере, за тундрой… Там только снег и лед, только снег и лед…
— Невесело, должно быть… — На этом вежливом замечании Конан решил завершить светскую часть беседы и перейти к делу. — Знаешь, трудно мотаться по свету с таким камнем у печени… Что тебя гнетет, красавица?
Девушка молча покачала головой, опустила глаза, словно догадавшись, что именно они выдают ее боль.
— Послушай, Мангельда… Тьфу! Я не умею разговаривать с детьми! Сколько зим тебе? Десять? Двенадцать?
— Пятнадцать…
— Кром! И ты прошла от тундры до самого Кофа одна? Как же отец отпустил тебя?
— У меня нет отца.
— А мать?
— Никого уже нет… — тихо, едва слышно произнесла Мангельда. Глаза ее закрылись — тяжело, как у старого, смертельно уставшего человека, — а губы зашевелились, то ли шепча молитву, то ли прощаясь с кем-то очень близким. Глядя в отрешенное лицо этой девочки, Конан вдруг совершенно ясно понял, что жизни в ней уже нет, но не скрытая болезнь тому причиной, а нечто иное, чужое и пока непознанное им, а может, и никем другим. И холод, исходящий от нее, несомненно был того же происхождения — в смерти нет тепла, есть лишь мрак и звонкая, недосягаемо высокая нота, от которой дрожь в груди и мурашки по коже… Губы варвара искривились в злобной ухмылке — мысленно он уже вонзал острие своего меча в ту тварь, что держала девочку в волоске от Серых Равнин, но не отпускала еще, как бы наслаждаясь ее медленным угасанием… В том, что такая тварь существует в действительности, Конан не сомневался ни на миг, как не сомневался в том, что путь его в Султанапур окажется несколько длиннее, чем он предполагал ранее. Только мимолетно испытал он чужую боль и тоску, но и этого было вполне достаточно. Теперь он не собирался оставлять Мангельду. Он отправится вместе с ней, куда бы она ни шла, и грязной обезьяне придется сначала помериться силой с ним, с Конаном, прежде чем ей удастся услышать последний вздох девочки.
Киммериец и сам не ожидал от себя подобных чувств — его суровой натуре свойственны были действия, и только. Он всегда мог вступиться за того, кто нуждался в том, но страдать заодно с кем-то… Нет, такого еще не было. Что ж, не было — так будет. До того остро он ощутил в облике Мангельды, в ней самой тот баланс меж юностью и дряхлостью, жизнью и смертью, словно ступил на невидимую грань неизведанного еще человеком, и стоило ему сделать даже не шаг — короткое движение туда, как иной мир откроется его глазам и душе, мир, в котором, возможно, и предстоит ему остаться навсегда. Но там все же было не место человеку — не умом, но некими колебаниями сердца осознавал это молодой киммериец. Там — смерть, оборотная сторона Серых Равнин, с неизвестным никому названием, но с понятной сутью. Ощущение сие оказалось на миг страшным даже для него — могучего варвара с суровых земель Киммерии… Конан стиснул зубы, стараясь унять в груди бешеный пляс сердца, и легонько тронул тонкую, бледную, почти прозрачную руку Мангельды.
— Эй… Пусть твой Имир обратит меня хоть в ледяной столб, но я пойду с тобой. Слышишь?
— Зачем? — Мангельда открыла глаза, обдав киммерийца холодной сонной мутью.
— Затем, что… Кром… Я так хочу! И ты не дойдешь одна!
— Я дойду. Я должна, — ровным голосом произнесла она, пытаясь улыбнуться. — Я дойду, Конан.
— Куда?
— К морю Запада.
— А там что? Что ты будешь делать там?
— Возьму лодку, поплыву к югу, к Желтому острову…
— А дальше?
— Да поможет мне Иштар…
— Иштар не поможет, Мангельда. Я помогу. Говори, что дальше!
— Он живет на Желтом острове. Он — Гринсвельд, у нас его называли Горилла Грин… Он похож на обезьяну. Старики рассказывали, будто он и есть обезьяна, будто его подкинул сам Сет к дому Фьонды — рыбачки из соседней деревни… — Мангельда говорила медленно, слабым безжизненным голосом, как будто усталость наконец одолевала ее. Казалось, она хочет спать — так пусты становились с каждым словом чистые голубые глаза. — Сам Сет… К дому Фьонды…
— Постой-ка, красавица… — Конан достал из глубокого кармана штанов плоскую флягу, ранее принадлежавшую шемиту, сковырнул ногтем пробку, и, отпив небольшой глоток, остальное предложил Мангельде. — Пей, пей все, там не больше трети. Ну? Тебе не стало лучше?
Бледные впалые щеки девушки чуть порозовели; она благодарно взглянула на Конана, но тут же снова отвернулась.
— А теперь продолжай, Мангельда. Что натворила эта горилла?
— Гринсвельд… Горилла Грин… Полуобезьяна-получеловек, воспитанный рыбачкой Фьондой. Он… он украл вечно зеленую ветвь маттенсаи. Наша страна — Ландхаагген, я слышала, когда-то давно, во времена деда моего деда, была плодородной и теплой, подобно южным королевствам, а люди красивы, здоровы и тихи нравом… Это вечно зеленая ветвь маттенсаи — она хранила Ландхаагген долгое время… А потом трон занял Третий Мольдзен — отец нашего нынешнего короля… О-о, Мольдзены живут долго, так долго, что три поколения простых людей уходят на Серые Равнины за это время… Тот король, рассказывали старики, лица имел два, и души имел две — одна сторона черная, душная, гнилая, другая — благостная, кроткая… Как сладить с собой такому человеку? Когда верх брала первая сторона — Мольдзен лютовал хуже всякого зверя, сотню за сотней отправлял он в темницу, сотню за сотней на страшную казнь. Люди звали его в такие дни Мольдзен Блэханд — Черный Мольдзен. Но случалось, верх одерживала вторая сторона, и тогда на площадях раздавали хлеб, казни отменялись, а из темниц выпускали тех, кто не умер еще от голода и пыток… Мольдзен Вайханд — Белый Мольдзен, так называли короля в эти счастливые для всех дни… Но… время шло, Конан, и все реже черное сменялось белым.
