доброе…
— Жалуются, — улыбка гостя не предвещала ничего хорошего. — Говорю же, жалуются.
— Девочки? Быть того не может!
— Соседи. Слышат плач в вашем доме. Плач и крики. Крики, замечу, очень скверного свойства. Рассказать вам, что назначено указом для совратителей несовершеннолетних? Сначала их бьют бамбуковыми палками. Потом — конфискация имущества и ссылка на дальние острова.
Шиджеру затрясся. Холод был тут ни при чём.
— К каторжным работам ссыльных не приговаривают. Но жизнь там, скажу прямо, голодная. У вас есть кто-нибудь, кто станет снабжать вас провиантом? Имейте в виду, те ссыльные, что покрепче, отбирают еду у более слабых.
— Амнистия, — булькнул Шиджеру. — Я слыхал, каждые десять лет амнистия…
— Совратители несовершеннолетних, — любезно разъяснил гость, — амнистии не подлежат. Так же, как монахи, нарушившие обет воздержания. Впрочем, монахов ссылают редко, в отличие от мирян-развратников. Нет, из ссылки одна дорога — на островное кладбище.
— Дочки, — Шиджеру упал на колени, в подтаявший снег. — Как родные! Ни-ни, даже пальцем…
— Новых брать не собираетесь? Приёмышей? Эти уже старые, — гость хихикнул, подмигнул, — пора новую завести, а?
— И в мыслях не держал!
— Что-то тощенькие они у вас… Плохо кормите?
— Пять раз в день!
Гость спрятал деньги в рукав:
— Буду навещать. Если уж слишком зачащу, говорите, не стесняйтесь. Приму во внимание. Собаки, дочери — как не заглянуть? Надеюсь, я буду слышать о вас только самое доброе?
Шиджеру ударил лбом в грязь:
— Только! Самое!
Рыжий кобель за его спиной завыл, как по покойнику.
— Ну, наверное, — согласился Иоши. — Теперь побоится.
Мой рассказ он сперва слушал с недоверием: привык, что его обманывают. К концу обмяк, расслабился: решил, что правда. И всё равно было слышно, что соглашается он с неохотой. Защищать сестру — это была его обязанность, стержень, на котором держался в мире живых этот неукротимый дух. Передать хотя бы часть защиты другому — для Иоши это равнялось утрате самого себя, второй, нет, третьей смерти.
— И всё равно! — воспрял он. — Она же с мамкой останется. Вы бы пожили с нашей мамкой! Не соседу, так ещё кому-то продаст. В весёлый квартал, на десять лет. Каори скоро двенадцать: проведут мóги [26], вычернят зубы, сбреют брови. И продадут! С мамкой не поспоришь…
— Спасите! — басом заорал монах Нобу.
Видимо, почуял, что дело не складывается.
— Прочь! — завизжал на него Иоши. — Грамоту! Хочу грамоту!
Наклонившись вперёд, я похлопал его по плечу:
— Не продадут, не бойся. Тебе известно, что вы с мамкой и сестрой из сословия торговцев?
— Н-нет…
Кажется, я сумел его удивить.
— Точно тебе говорю. Иначе Шиджеру не смог бы удочерить твою сестру. Он лавочник, значит, брать приёмышей может лишь из своего сословия. Тех, кто ниже, брать нельзя; тех, кто выше — тем более. За это наказывают. Твой отец тоже был лавочником.
— И где же он? Жив, умер?!
— Не знаю. Только имя: оно сохранилось в городском архиве. Торговал глиняной посудой, разорился. Увяз в долгах, сбежал из города. Семью бросил, скотина. Каори тогда был год, а тебе три.
За сведения об отце Иоши я тысячу раз поблагодарил архивариуса Фудо. Откликнувшись на мою просьбу, он отправился в городской архив, где вгрызся в давние малозначащие записи, как крыса в брюхо дохлой кошки.
— И что? — мальчишка подался назад. — Ну, торговец…
— Вот, к примеру, если я захотел бы тебя усыновить, я бы не смог. Ты просишь грамоту? Так вот, мне бы не выписали грамоту об усыновлении. Ты торговец, я самурай. Я выше, ты ниже. Я не имею права взять тебя в семью и сделать самураем. Такое во власти князя, но он вряд ли согласится.
— А причём тут моя сестра?
Он гулко расхохотался:
— Или вы меня усыновлять вздумали? Такого жирного?
— Теперь о твоей сестре. В отношении девочек для самураев закон менее строг. Как самурай, я вполне могу удочерить твою сестру. Этим я не возвожу её в сословие самураев. Если в дальнейшем она выйдет замуж за самурая, это изменит её статус, но я тут буду ни при чём. Бумаги, помнишь? Бумаги сильнее людей, если бумаги с печатью. Но будь твоя сестра из сословия крестьян, я не имел бы права её удочерить. Торговцы формально ниже крестьян, но они считаются тёнин — горожанами.
— Вы что? — ахнул он. — Вы собираетесь удочерить Каори?
— Нет, Иоши. Для этого я слишком молод. Молод и холост.
— Так к чему эта болтовня?
— К тому, что твою сестру удочерят мои родители. Я не стану ей отцом, я стану ей братом. Заменю тебя и не дам в обиду.
— А они согласятся? Зачем им лишний рот?!
— Уже согласились.
— А вы не врёте? Я вам поверю, уйду, тут вы и скажете: обманули дурака…
— Ты не дурак, Иоши. А я не обманщик. Прошлой зимой у меня умер маленький брат…
* * *
Если честно, я не знал, как предложить отцу эту идею с удочерением. Другой возможности убедить Иоши я не видел, но отец?! Ходил, чесал в затылке. Дрожал от страха, размышлял, как подкатиться, чем умаслить. Не щенка берём, девочку!
Гири но мусуме, дочь долга. Так называют приёмных дочерей. Долг, честь — они заставляют человека поступать вопреки собственной выгоде. Но долг-то мой, не отца! Значит, против выгоды заставляю его поступать я, а вовсе не долг. Что же делать? Как быть?!
Отец начал первым.
— Сарубобо, — сказал он, вертя в руках куклу. — Их делают бабушки для внучек. Родись у тебя дочка, да не случись у нас в семье фуккацу…
Я вздрогнул. С момента своего перерождения, случившегося два с лишним года назад, отец ни разу не затевал разговор о том фуккацу. О да, сложись всё иначе, и бабушка Мизуки спокойно опочила бы на кладбище, а дух её отправился туда, куда ни в какую не хотел отправляться маленький Иоши. Да и я тогда не пошёл бы доносить на родного отца и не стал бы в итоге дознавателем. Но с судьбой не поспоришь! Тело бабушки Мизуки лежало в могиле, но сама бабушка стояла сейчас передо мной в облике отца.
Она и была моим отцом. Согласно грамоте о перерождении, выписанной господином Сэки, куклу в руках держал самурай Торюмон Хидео, старшина ночной стражи. И всё равно это была бабушка.
От таких мыслей можно сойти с ума. Вот я и старался не думать об этом.
— Где вы взяли куклу? — грубо спросил я. — Забрали у Каори?
Грубостью я защищался от внезапности.
— Сама дала, — объяснил отец.
— Никому не даёт. Никому.
— А мне дала. Видно, что-то
