Вернувшись в номер мотеля с включенным кондиционером, мы какое-то время смотрели телевизор, какое-то время читали, какое-то время разговаривали. Из-за удушающей ночной жары на улице мы оказались в ловушке номера. Вечер тянулся медленно. На автостраде движение было редким, но всякий раз раздражало, когда мимо грохотал большой грузовик. На автостоянку то и дело въезжали машины либо уезжали прочь. Двери открывались и закрывались, и из них на мгновение доносилась музыка.
Мне удалось слегка расслабиться, лежа на полу, в самой прохладной части комнаты. Я закрыл глаза и представил себе сказочный Американский континент, простирающийся от меня во все стороны, загадочный, странный, полный мест, в которых я никогда не побываю и о которых даже никогда не услышу, величайшая из стран, идеалистичная, свободная, страна возможностей и надежды. Тогда я остро ощутил ограниченные ожидания моей собственной жизни в Британии, близкие горизонты, старые традиции, замкнутую культуру. У меня возникло искушение остаться в США подольше, увидеть здесь больше, пока еще это было возможно.
Поздно вечером я пошел в ванную, выходившую окном на задний двор. Окно можно было открыть, поэтому я высунулся наружу, чтобы ощутить насыщенный запах кедровой пыльцы, послушать неистовый стрекот незримых насекомых. Я смотрел на территорию за мотелем. Наступила глубокая ночь, но между низкорослыми, уродливыми кустами, что росли за зданием, неподвижная летняя влажность высоких равнин Техаса лежала, как болотная вода. Тишина очаровывала. Огни главного здания где-то сбоку от меня частично освещали территорию. Я разглядел длинный ряд мусорных баков – некоторые набиты до отказа так, что крышки на них не закрывались, – брошенный автомобиль с заржавленным кузовом, без колес и с выбитыми окнами, а за ним другой покореженный грузовик, ржаво-коричневый, грязный, непригодный для использования, вросший колесами в землю. Рядом валялись несколько деревянных шестов, сваленных в кучу, моток колючей проволоки, россыпь битого стекла. Казалось, будто здесь никого не было вот уже многие месяцы, заброшенная, всеми забытая зона.
Впервые в жизни я испытал острое чувство культурного шока. Это был совершенно не мой мир. Я не только был не в состоянии понять или когда-либо разделить жизнь тех молодых техасцев в стейк-хаусе, меня окружал огромный, голый и столь же чуждый мне ландшафт. Моим единственным спасением была машина и присутствие человека, с которым я путешествовал. Движение вперед было для меня хрупкой связью с нормальностью, способом постижения реальности через горящую страну чужих мыслей и мнений.
Десятилетия спустя – уже в наши дни – я очутился в современном многоэтажном отеле в Кэмден-Тауне, выбранном для меня личной помощницей Миранды, менее чем в полумиле от того места, где я родился.
В номере было чисто и свежо, слабо пахло полиролью и новыми простынями. Здесь были встроенные светильники, которые я мог запрограммировать так, чтобы они реагировали на мои движения, когда я шел из одной части комнаты в другую, и воздуходувка. Ее я мог направлять вверх или вниз, но не мог выключать совсем, по моему усмотрению она наполняла комнату теплым или прохладным воздухом. Номер был обставлен легкими, эргономичными скандинавскими креслами, письменный стол был предназначен для портативного компьютера или планшета, имелась точка зарядки для телефона. Имелся также мини-бар с пивом, виски и джином, водой в бутылках, пакетиками ореховой смеси и швейцарским шоколадом. Рядом с кроватью стояла ваза с букетом цветов и лежали три конфеты в обертках. Написанная от руки записка от кого-то, кто именовал себя моей горничной, просила меня связаться с ней или ее начальником, если у меня возникнут какие-либо жалобы. Таковых у меня не было. Комната казалась идеальной. Мою горничную звали Тала.
Я позвонил Жанне, и, пока сидел на краю постели, мы поговорили несколько минут. Затем я включил свой ноутбук, подключил его к гостиничному Wi-Fi, проверил электронную почту и интернет-сайты – новостные и научные, которые я регулярно посещал. И, наконец, я встал и подошел к окну.
Шторы, изготовленные из плотного материала, требовали определенных усилий для открывания, они были снабжены хитроумной системой веревочек, и можно было только гадать, как ими пользоваться. У меня сложилось ощущение, что открывать шторы не рекомендуется. Само окно имело металлическую раму и двойное остекление – его можно было приоткрыть до узкой щели, но не настолько, чтобы в него можно было пролезть. Я чувствовал, как прохладный воздух веет мне в лицо, слышал знакомый лондонский шум машин. Я придвинулся вперед, глядя вниз, на землю – моя комната располагалась на четвертом этаже в задней части здания, так что мне было хорошо видно, что там внизу – внутренний двор или колодец, окруженный зданием отеля и другими постройками рядом и позади него. Единственный свет попадал сюда от нескольких комнат с видом на колодец. Ряд больших горизонтальных вентиляторов, установленных в вентиляционных отверстиях в кирпичных стенах, вращал лопастями с постоянным гулом. Из одной стены выходила серая металлическая труба и вела вверх, в темноту.
Какая-то колесная тележка, прижатая под углом к стене, где располагался мой номер. Кем-то брошенный запутанный клубок проводов и кабелей. Что-то большое, накрытое брезентом. Мне была видна широкая входная арка со стальными воротами – в данный момент она были закрыты, образуя барьер. Я предположил, что, будучи открытыми, они обеспечивали доступ служебным машинам. Во дворе выстроился ряд контейнеров для промышленных отходов, а вокруг них на земле валялись груды сплющенных картонных коробок.
Я вновь ощутил то чувство изолированности, которое испытал много лет назад, точно так же стоя у окна в задней части мотеля в Техасе. То, что находилось там, внизу, было скрыто от мира, даже от большинства людей внутри здания. Да и кто захотел бы взглянуть, кого волновали такие места? Это было инопланетное пространство, кусочек более низкого, утилитарного мира брошенного хлама или вещей, оставленных, чтобы позже увезти на свалку. Меня отталкивала его темная пустота, скрытая там, в самом центре отеля. Но она же заставляла меня чувствовать, что в моем сердце тоже есть пустота, что я пришел из ниоткуда, что я повсюду чужой, что, где бы я ни был в тот момент, я не являлся частью этого места.
Я шагнул прочь от окна, с силой потянул створку, чтобы захлопнуть (сопротивление петли высвободило небольшую струйку пыли и тонкого песка), кое-как задернул шторы и вернулся в модернистскую анонимность гостиничного номера. Здесь я был всего в нескольких минутах ходьбы от бывшего дома моих родителей, где родились мы с братом Солом. Если и было где-нибудь на планете место, которое я мог назвать своим домом, то только здесь – именно эта часть Лондона. Допустим, я выйду из отеля и пойду туда… уже через десять минут я буду стоять у дома, еще пять минут, и я увижу первую свою школу, в которую пошел, когда мне исполнилось пять. Я знал, что оба здания все еще там, потому что во время другой поездки в Лондон пару лет назад я проверил, и они оставались более или менее такими, какими я их запомнил. И все же чувство отчуждения было реальным, с той же психической пустотой, как тогда в Пекосе, на западе Техаса.
На следующий день я вылетел из лондонского Хитроу в Филадельфию.
Глава шестнадцатая
Тогда: 2006–2011 гг.
Реальность
Когда я вышел из тихой комнаты в водолечебнице, никто не задал мне никаких вопросов, не потребовал проверить мой паспорт, посмотреть визу, узнать мои дальнейшие намерения – да что угодно. Они едва подняли глаза, чтобы посмотреть, как я ухожу. Чарльза К. Ялдинга нигде не было видно. Я подошел к двери, через которую вошел, и, открывая ее, не забыл воспользоваться значком.
Мои уши все еще были заложены. Я напряженно сглотнул, чтобы сбросить напряжение. Со стороны полуострова Коуэл дул ветер. Я зашагал по тропинке, беспрепятственно миновал пограничный пост и направился в деревню. Я был ошеломлен, мои мысли были все еще заняты тем, что говорил Татаров.
