пообещал он. – Вернусь и останусь.
Альдо приподнял кубок, взметнувшееся в нем пламя облизало лицо внука, камни на короне стали зелеными и тусклыми, словно их облепило мыло.
– Иди-иди, – обернулась топтавшаяся в заливном гадючка. – Бу-бу-бу!
Заиграла музыка. Внук встал, подал руку улыбающемуся Айнсмеллеру и спустился в танцевальный зал. В волосах цивильного коменданта желтела бумажная хризантема. Матильда глянула на стол – цветок из пасти данарского сома исчез.
– Буду-буду-буду-буду, – бубнила девчонка в такт тяжелым удаляющимся шагам. – Удо-Удо-Удо-Удо…
Омерзительно запахло гниющей рыбой и застоявшимися благовониями. Танцующие сменили партнеров, они двигались медленно и плавно, как утопленники в канале, а музыка частила, спотыкалась, путалась. Скрипки вырывались из общего лада, взвизгивая придавленными поросятами, глухо, как в животе, урчали трубы, не к месту бил барабан, и вновь пьяно хихикали смычки.
Буду-буду-буду-буду… Удо-Удо-Удо-Удо…
Айнсмеллер облизнулся не хуже поганки на столе. В ответ полуголая толстушка взросло и жеманно хихикнула, еще выше задрала юбку, прошла по хребту ритуального кабана, отбросила с дороги чашу с винным соусом, вступила левой ножкой в грибы, послала воздушный поцелуй танцующим, наклонилась и вырвала из пасти молочного поросенка малиновую бумажную розу.
Худо-худо-худо-худо… Буду-буду-буду-буду…
– Доброй ночи, фокэа. – Кресло, предназначенное помершему Анэсти, занял черный олларианец. Тот самый, из Агариса. – Вы опять там, где вас быть не должно.
– Как и вас! – огрызнулась алатка. – Я думала, вы гуляете только по кладбищам.
– Полагаете, существует разница? – улыбнулся аспид, кивая на клубящийся зал и спящий стол. – Я – нет.
– Вам виднее, – пожала плечами Матильда. Эсператист был не худшим бредом, причем именно бредом. Раз он тут, значит, она допилась до закатных кошек и все остальное тоже бред. Пьяный!
– Вот вам! – Девчонка на столе сбила на пол бокал Рокслея, задрала заляпанную жиром коленку и изо всей силы топнула по блюду с жареными голубями. – Вот!
Пары вновь сменились. Маленькая дрянь облизнула розу и швырнула в танцующих; Альдо не глядя ее поймал.
– Отдай! – завопила малявка. – Дурак! Я тебя не хочу! Фу! Иди вон!
– Фокэа, – монах встал, – вам лучше покинуть это сборище. На всякий случай. Я провожу вас.
– Благодарю, – буркнула Матильда, косясь на хохочущую девчонку. – Кто это?
– Идемте. – Олларианец бесцеремонно ухватил принцессу за локоть. Похабно взвыла труба, сидящий рядом с Ричардом дворянин, не открывая глаз, приподнял догорающий бокал и вновь поставил на стол.
– Дурак, – орала девчонка. – Отдай! Не твое!
– Молчите, – прикрикнул аспид, волоча королевскую бабку к позеленевшей, облупленной двери.
– Буду-буду-буду-буду, – подхватил оркестр. – Удо-Удо-Удо-Удо…
Айнсмеллер, обхватив за талию Берхайма, пронесся в каком-то локте от странного клирика, за цивильным комендантом, дразня малиновым цветком, летел обнимавший Окделла внук, третью пару Матильда не разглядела: Удо Борн в гвардейском мундире рывком распахнул дверь, черный спутник выпихнул принцессу за порог, в лицо плеснуло холодом и гарью, рыбно-имбирная вонь развеялась, за спиной досадливо чавкнуло гнилое дерево.
– Прошу меня простить, – поклонился олларианец, – вас следовало увести раньше.
– Ничего страшного, – соврала Матильда, – это не самый мерзкий прием в моей жизни.
– Это не ваш прием, фокэа, – покачал головой клирик, увлекая добычу вглубь зеркальной галереи, – и это не ваш дом.
А то она не знает, что не ее, только куда ей деваться от единственного внука, разве что в Закат!
Вдовствующая принцесса на ходу стянула провонявший праздником парик, принюхалась и швырнула на пол. Жаль, заодно нельзя выскочить из платья! Соображая, спит она или уже нет, женщина затрясла слипшимися лохмами. Зеркала отражали друг друга, в темных глубинах бесчисленными армиями вставали древние доспехи, меж которыми плыли две темные фигуры.
– Святой отец, – пропыхтела принцесса, проклиная шлейф, – у вас касеры нет? Или хотя бы идите потише.
Олларианец не ответил, в зеркалах возникли огни – золотые, теплые, живые, кто-то шел навстречу и смеялся, вернее, хохотал. Монах тоже улыбнулся: по галерее в обнимку шли два жеребца – черный и белый. То есть не жеребца, а кавалера в маскарадных костюмах, но ржали они и впрямь как кони.
– Доброй ночи, сударыня, – поклонился белый, – вам не страшно здесь в такую ночь?
– Теперь нет, – с достоинством произнесла Матильда, прикидывая, кто бы это мог быть. Черный ростом и статью напоминал Робера, в белом, несмотря на конское обличье, чудилось нечто кошачье или, если угодно, львиное.
– Фокэа ошибается, – клирик пригладил темные волосы, – страх не ушел, он приходит.
– Не страх, – поправил белый, – бой.
– Ваш бой, – уточнил черный, – только ваш. Вы одни…
– Я? – не поняла Матильда, оглядываясь на спутника, но его не было. Только мерцали, отражая друг друга, наливающиеся пламенем зеркала да светила сквозь стеклянную крышу древняя лиловая звезда.
– Круг замыкается, сударыня. – Голос белого казался знакомым. – Год и четыре месяца не будет ничего. Только в Весенний Излом Первого года кони Анэма сорвутся в галоп и подует Ветер. Если подует…
– Должен подуть, – топнул ногой черный. – Слышите, сударыня? Должен!
– Значит, так и будет, – заявила принцесса в настоящую конскую морду. Она уже ничего не понимала: пьяный бред мешался со сном, сон перетекал в явь, где-то пировали, пили, плясали, где-то плакали, ненавидели, молились, а она шла по расколовшей закат молнии меж двух жеребцов, и был один из них черным, а другой – белым.
Глава 7. Талигойя. Ракана (б. Оллария) 400 год К. С. 5-й день Зимних Скал
1
Полотенца. Горячие и мокрые. Что может быть гаже? Только пиявки! Прибить бы этих лекарей, лезут куда не просят! А того, кто их впустил, замариновать и всунуть, будем учтивы, в пасть бумажный розан. Чтобы знал!
Увы. Незамаринованный внук был недосягаем, а сырая жаркая пакость льнула к лицу, рукам, спине, не сдерешь – сдохнешь и скажешь, что так и было. Ее высочество судорожно вздохнула и кое-как разлепила веки. Никаких полотенец не было, как и лекарей, зато поясница прямо-таки разламывалась, а все остальное – голова, руки, ноги – дружно ныло и жаловалось на горькую долю. Комнате тоже было худо, иначе с чего бы ей вздумалось качаться и кружиться. Особенно подло вел себя потолок, пузырившийся, как подгорающая каша. Пузыри вспухали и с хлюпаньем лопались, выпуская облачка пахнущего имбирем дыма.
Пришлось повернуться, но стены вели себя не лучше: мало того, что они тоже пузырились и чавкали, по ним ползли зеленые муравьи. Мельтешащие полчища двигались кругами и восьмерками, обтекая портреты, с которых лыбились отвратительные рожи. Рожи дергали носами, подмигивали, облизывались, чмокали. Рожам было хорошо, Матильде – плохо. Очень.
Принцесса схватилась за разламывающуюся голову и села. Муравьи ускорили свой марш. Теперь они вытянулись в строгие шеренги. От муравьиного топота содрогался пол, каждый шаг отдавался в висках тупой болью. Имбирные волдыри зачавкали громче, обдавая страдалицу ненавистным ароматом, и все из-за сома.
Сомы вообще зло, заливное вонючее зло, и едят его злодеи. Или злоеды? Надо попросить Левия, пусть проклянет сомов и прочих карпов. А что, очень даже просто! Рыбу жрут кошки, кошки – спутники Леворукого, значит, любой рыбоядец
