что она собирается сказать. Она говорила с доктором Ортегой, которая прожужжала ей все уши рассказами о моей паранойе, моей одержимости Пятеркой из Дэллоуэя. Нет нужды объяснять, как все академические увлечения превращаются в одержимость. Она бы не поняла, что колдовство может быть просто метафорой, как сказала Эллис. Что магия не обязательно должна действовать, чтобы что-то значить. Что иногда волшебство – это бальзам от ожога и единственный способ излечиться.
– Я в порядке, – сообщаю я. – Ты можешь ехать домой. Обратно в Аспен, или Париж, или куда там еще. Не беспокойся обо мне. – Я смеюсь. – Ты никогда этого не делаешь.
– Я действительно беспокоюсь о тебе. Фелисити… дорогая… ты по-прежнему принимаешь свое лекарство?
– Да.
– Можешь показать мне пузырек?
Я резко выдыхаю, а потом со свистом втягиваю воздух.
– Какое тебе вообще до этого дело? Зачем ты притворяешься, что это я сошла с ума, – это не я сумасшедшая! Это не я провожу каждый час каждого чертова дня в обнимку с бутылкой. Это не я принимаю ксанакс и рву бесценные картины, чтобы говорить всем, что я совершенно счастлива.
Не могу сказать, попала ли я в цель. Лицо матери совершенно бесстрастно, как поверхность замерзшего озера. Наверное, даже сейчас ее чувства утонули в шести стаканах красного «Кот-дю-Рон».
– Я считаю, – наконец говорит она, поднимаясь на ноги и стряхивая с руки специи, – тебе следует взять еще один академический отпуск. Доктор Ортега сказала, что они могут подготовить тебе место уже к следующей пятнице.
– Пошла ты.
На лице матери наконец появляется реакция: ее рот искажается от шока, и она немедленно закрывает его рукой.
– Фелисити Элизабет, такие фразы не соответствуют…
– Пошла ты, – снова говорю я. – Пошла к черту и куда подальше, твою мать!
Румянец, заливающий ее щеки, прекраснее всего, что она могла бы купить у Шанель.
– Ты не в порядке, – говорит она. – Очевидно, домоправительница МакДональд была права. Совершенно ясно, что потеря подруги может оказать на тебя такое действие, после того что случилось в прошлом году.
Совершенно ясно. Моя мать никогда ничего во мне не понимала, начиная с того дня, когда я родилась и она сплавила меня первой из множества нянь.
– Я не поеду, – говорю я.
– Поедешь. Мне пришлось поговорить о тебе с полицией. Ты об этом знаешь? Декан сказала мне, что тебя допрашивали. Мне пришлось позвонить им и сказать, что ты всего лишь больная девушка, скорбящая по подруге. Я сказала, что ты ранимая, что ты…
На самом деле ей пришлось позвонить одной из своих приятельниц с Восточного побережья и заставить ее поговорить с полицейскими.
Или ей пришлось заплатить.
– Мне уже восемнадцать, – сообщаю я, ухмыляясь безумно и зло. – Мне восемнадцать. Я совершеннолетняя. Ты не можешь заставить меня.
Мать кажется сейчас такой маленькой: хрупкая фигурка, скрытая в раковине дизайнерской одежды и наследственного богатства. Одно прикосновение – и она сломается.
– Возможно, я не смогу заставить тебя обратиться за помощью, но я могу поговорить с деканом – и тебя исключат из школы.
Я качаю головой.
– Нет. Ты прежде никогда не хотела быть мне матерью. Не смей начинать сейчас.
Ее плечи дрогнули. На секунду мне показалось, что она заплачет. Но вот Сесилия Морроу поднимает подбородок и кивает. На этом все.
– Я поняла.
– Очень на это надеюсь.
Я провожаю свою мать до дверей Годвин-хаус, а затем стою в вестибюле и смотрю, как ее фигура удаляется по извилистой аллее, пока не превращается в розовое пятнышко, быстро скрывающееся среди деревьев. Она никогда не была здесь своей. Ей никогда не следовало ступать на эту грешную землю.
Я закрываю дверь; она ушла.
Когда я прихожу на кухню, Эллис и Леони готовят ужин. Эллис ловит мой взгляд и вонзает нож в кусок мяса. Я представляю, как она так же режет мою плоть, отделяя ее от костей. На полу видна кровь.
Наконец, до меня доходит.
В этой ситуации, как и во всем остальном, я одна.
В пятницу вечером выпадает снег. В субботу на собрании руководство школы сообщает нам, что полиция больше не ищет девушку. Они ищут тело.
Все смотрят на учениц из Годвин-хаус, пока мы, одетые в черное, пробираемся к дому. На темных волосах Каджал, как корона, развевается кружевная вуаль. Эллис на этот раз нечего сказать. Она ловит мой взгляд, брошенный на двух других девушек, и на мгновение кажется, что мы понимаем друг друга. Мы одни знаем, что случилось с Кларой Кеннеди. Мы одни испытываем странное облегчение, наши сердца бьются в одном ритме: «Если ее не нашли сейчас, то не найдут вообще. Новый снег все покрыл».
Это сошло нам с рук.
Ночью я сижу на полу своей спальни, пытаясь отчистить ковер в том месте, куда, опрокинув свечи, я пролила воск, когда Эллис ворвалась в мою комнату. Внизу поставили пластинку Этты Джеймс, страстные нотки ее голоса время от времени прерываются тягучей, мучительной волной чьих-то рыданий. Четырьмя этажами ниже погребенные в земле кости Марджери Лемонт взывают ко мне. И на некотором расстоянии – недалеко, ведь они никогда не могут быть далеко – кости Алекс. Две сумасшедшие, похороненные под Годвин-хаус.
Осталось учиться всего две недели. Две недели до зимних каникул, а затем я покину это место, избавлюсь от постоянной слежки Эллис, от постоянной угрозы расправы с ее стороны в тот момент, когда мы останемся одни. Две недели она будет держать меня за горло. Смогу ли я провести четырнадцать дней в этом месте и выжить?
В конце концов я проваливаюсь в сон в неудобной позе прямо на полу: щека прижата к раскрытой книге, колени подтянуты к груди. В моем сне мы с Алекс на вершине горы, ветер хватает ее рыжие волосы и закручивает вокруг шеи. Я кричу и тянусь к ней, но она задыхается, задыхается… И это совсем не Алекс – это Марджери Лемонт, черная кровь окрашивает ее вены и придает коже серый оттенок, ее глаза цвета ночного неба.
Я резко просыпаюсь. Пару секунд не могу понять, где я, потолок странно изгибается, в глазах все плывет. Этот звук…
Медленно скрипит дверь, кто-то поворачивает ручку.
Мое сердце сжимается, я резко выпрямляюсь и смотрю, как латунная ручка поворачивается и защелкивается. Кто-то осторожно возвращает ее на место.
Я смотрю на дверь, смотрю так пристально, что практически вижу Эллис с той стороны: ее голова склонилась к дверному косяку, бледные пальцы обхватили ручку.
Уходи. Убирайся.
На мгновение воцаряется тишина. Ее прорезает тихий царапающий звук, словно ногтем ведут по стеклу.
Она открывает замок.
Облокачиваясь на руки, я отползаю назад, пока не упираюсь спиной в книжную полку. Мне нужно оружие. Мне нужно… что-нибудь, хоть что-нибудь.
Одна из моих кроссовок упала под кровать. Я бросаюсь за ней, развязываю шнурок и выдергиваю его. Поднимаюсь на ноги, трясущимися руками накручиваю шнурок на костяшки пальцев и подкрадываюсь к двери.
Прижимаюсь к стене. Замок с
