и налить по первой чашке саке; едва князь сложил первые две строки возвышенного стихотворения и задумался над третьей…
Разбойники, знаете ли.
Сколько их было? Откуда взялись? Какая разница, если вид добычи, которая сама пришла к ним в лапы, привёл разбойников в неописуемый восторг. Двое или трое негодяев насели на князя, отчего возвышенное стихотворение так и осталось незаконченным. Один, вооруженный громадным топором, схватился с Киннаем, тесня его к деревьям, где, вероятно, мерзавца поджидали сообщники с ножами. Ещё двое, обуянные похотью, кинулись к бедняжке Масако, кричавшей что есть сил — повалили наземь, разорвали одежды, готовясь воплотить в жизнь свой гнусный замысел.
Правы были опытные вассалы, предупреждая господина об опасности лихих выходок. Сто раз правы! Жаль, что их правота сейчас не стоила и мелкой монеты.
Киннаю повезло. На пятом ударе разбойник переусердствовал — и топор, просвистев возле уха самурая, с силой ударил в замшелый камень, до половины вросший в землю. Лезвие топора выщербилось, но не это спасло Кинная, а промедление врага: бандит опоздал замахнуться снова и лишился правой руки. Следующим ударом Киннай вспорол ему живот.
Если в лесу и прятались какие-то сообщники, они решили не связываться с бешеным Киннаем и дождаться конца потехи. А потеха всё длилась! На южном краю поляны сражался князь, вздымая меч из последних сил; на северном краю рыбой, выброшенной на берег, билась негодующая Масако, пытаясь сбросить с себя насильника. Выхватив нож, который она прятала в поясе, жена Кинная успела рассечь негодяю щёку и поранить руку, прежде чем сильный мужчина выбил у неё оружие. Кричала женщина, кричал и разбойник — восхищённый отвагой Масако, он предлагал красавице бежать с ним в горы: он-де осыплет её золотом и женится на ней.
«Женщине следует жертвовать собой ради мужчины, — вспомнил Киннай, дрожа от ярости, — мужчине следует жертвовать собой ради господина. А господин держит ответ перед небесами!»
И кинулся на подмогу князю, оставив жену без поддержки.
Он успел вовремя. Промедли Киннай хоть на миг, и юный князь Сакамото пал бы в бою. А так, вдвоём, они быстро справились с нападавшими. Насильники же пали под стрелами княжеской свиты — с раннего утра, обнаружив отсутствие господина, вассалы ринулись в погоню по горячим следам. Возможно, они не сразу вышли бы на эту поляну, но вопли Масако дали им знать, куда повернуть коней.
В этот же день князь Сакамото вернулся в свой зáмок.
Подарки, награды и благодеяния, которыми князь осыпал верного Кинная, могли сравниться лишь с дарами Ситифуку-дзин, семи богов счастья. День за днём, вечер за вечером Сакамото устраивал пиры, где благодарил небеса за чудесное спасение и прославлял клан Хасимото за то, что из их чресел вышел столь доблестный воин и преданный вассал. Но пиры закончились, награды иссякли — и Киннай вернулся домой, где его ждал семейный совет.
Отдав должное подвигам героя, старшие члены клана перешли к главному вопросу, собравшему их вместе: к судьбе опозоренной Масако. Кодекс чести самурая в этом случае был неумолим, предписывая всем Хасимото два необходимых действия. Во-первых, насильников следовало покарать лютой смертью, восстановив две трети чести семьи. Это дело было сделано не в полной мере, поскольку насильники пали от стрел самураев иных родов, но глава клана Хасимото счёл убийство разбойника с топором, а также гибель иных подонков от руки Кинная достаточным исполнением первого условия.
В любом случае, оживить насильников, чтобы Киннай получил возможность прикончить их своими руками — это было не во власти семьи Хасимото.
Для восстановления последней трети чести требовалось нечто простое, легковыполнимое и разумное во всех отношениях. Масако должна была покончить с собой, чтобы смерть избавила её от бесчестья, а клан мужа от позора.
Нельзя сказать, что старшие мужчины клана не спросили у Кинная его мнения на сей счёт. Спросили, конечно. Вопрос был пустой формальностью, ответ был известен заранее, и Киннай не сплоховал. Да, ответил доблестный воин и преданный вассал. Я сейчас сообщу жене о нашем общем решении.
И сообщил без промедления.
История умалчивает, как приняла Масако этот приговор. Плакала? Проклинала разбойников? Выходку князя? Своего мужа и родню?! А может, она выслушала супруга с безмолвной кротостью, осознавая долг перед семьёй? Как бы то ни было, этим же вечером жена Кинная перерезала себе горло ножом, которым дралась с разбойником. Такой нож зовётся кайкэн, то есть «нож-стрела» — острый клинок, следуя традиции, Киннай подарил невесте в день свадьбы. С тех пор Масако всегда носила с собой этот нож — на охоте в поясе, а дома на шее, в мешочке, затянутом шнурком.
Честь была восстановлена, клан удовлетворён.
Беда грянула внезапно. Не прошло и трёх дней после гибели Масако, как вдовец Киннай также покончил с собой, вспоров себе живот. Он совершил это в одиночестве, не предложив кому-нибудь из друзей отсечь ему голову, избавив от длительных мук. После себя Киннай оставил завещание — письмо, где самурай сообщал свою последнюю волю, он предусмотрительно отложил подальше, дабы не забрызгать бумагу кровью и не помять её в судорогах агонии.
Причин такого поступка Киннай не изложил. Но все и так понимали, что муж не перенёс гибели жены, считая себя виноватым в её смерти. Понимали и молчали: постыдная слабость Кинная, стань она достоянием молвы, утвердись словами родни, превратилась бы в позор, которого клан Хасимото только что избежал.
Вслух было озвучено следующее. Идея побега из лагеря принадлежала Киннаю, это он подбил князя на безумие, в результате которого господин подвергся опасности. Не снеся вины, в порыве раскаяния Хасимото Киннай решил прекратить земное существование.
Но вернёмся к завещанию. Умирая, Киннай просил всего о двух вещах. Нет, не просил — требовал, согласно стилю письма. Нож, которым покончила с собой Масако, должен лечь на семейный алтарь в знак памяти о женщине, павшей во имя чести. Там же, на алтаре, должен храниться и меч, каким вспорол себе живот Киннай. Два клинка, омытых кровью мужа и жены, станут реликвиями рода, напоминая последующим поколениям о том, как следует вести себя в трудную годину.
Отказать мёртвому клан не мог. Да и причин не было. Конечно, существовал обычай хоронить мужчин и женщин, покончивших с собой во имя чести, вместе с оружием, которым они воспользовались для самоубийства. Но этот обычай не входил в число обязательных к исполнению. Предсмертная воля члена клана возвышалась над ним, как долг самурая перед господином возвышается над долгом мужа перед женой.
Клинки водрузили на алтарь.
