понял? Когда ты впервые увидел Тибу без головы?
Я ждал чего угодно, только не этого. Тюремщик упал на колени, глядя на меня снизу вверх. Слёзы текли по его сияющему, счастливому лицу.
— Славься, будда Амида! — выдохнул он.
Сперва я решил, что Кодзи обращается ко мне. Сумасшедший! На всякий случай я отступил от него подальше, насколько позволяла веранда. Где Широно? Ага, тоже решил подойти ближе к дому. Если что, надеюсь, грязь для него не помеха.
— Славься, будда Амида! Вы всё знаете, господин? Да?
Кодзи качнулся вперёд:
— Вы мне верите?!
— Ты ещё ничего не сказал, — буркнул я, приходя в себя. — Чему тут верить?
— Я молчал, господин! Я молчал как рыба! Кто бы мне поверил? Господин Симидзу? Да он бросил бы меня под палки за ложь и нерадивость! Предложи я ему убедиться лично, и он бросил бы меня под палки за дерзость! В тюрьме лучше помалкивать, даже если ты в ней служишь. И потом, он угрожал мне…
— Господин Симидзу?
— Ловкач! Ловкач Тиба!
— Давай по порядку, — велел я. — С самого начала.
2
Песенка на приятный мотив
Кодзи опоздал.
Он собирался заглянуть к Ловкачу во второй половине дня, ещё до заката. Вот жевательный табак, вот и бутылочка дешёвого саке. Матерчатый коробок с белым варёным рисом: три порции, как договаривались. Осталось передать товар заключённому и забрать у него причитающиеся надзирателю пять монов. Ловкач воистину ловок, если ему удалось пронести в тюрьму не один, не два — три серебряных моммэ! Кодзи принёс ему в подвал миску с водой, чтобы отмыть монеты, вышедшие наружу, дал совет в следующий раз заворачивать деньги в бумагу, а потом выплеснул грязную воду в угол — и разменял серебро на медь, выдав Ловкачу двадцать хики, каждая по десять монов, и ещё пять монов россыпью.
Заключённый сказал, что это грабёж. Три моммэ — это двести сорок монов. На что Кодзи справедливо заметил, что в тюрьме свой курс обмена, а если кого-то он не устраивает, то кто-то может засунуть своё серебро обратно и сидеть на деньгах без табака.
— Подлый сквалыга, — буркнул Ловкач.
Кодзи не стал спорить.
— Что тебе принести? — вместо этого спросил он.
Про рис можно было не спрашивать. Все хотят белого после здешнего коричневого, клейкого и недоваренного, сколько ни сдабривай его водорослями. Да и водоросли, если честно, попахивают. Когда заключённых балуют солёной редькой и похлёбкой из самых дешёвых ракушек, в тюрьме праздник.
Кодзи вернулся бы вовремя, но его отправили убирать место наказаний. Очередь Кодзи наступала послезавтра, да вот беда: старик Сато опять маялся поясницей и лежал пластом. Удивительно, почему господин Симидзу благоволит к Сато? Кто другой уже давно выгнал бы вечно хворого бездельника со службы. Может, они родственники? Дальние? Нет, вряд ли…
Размышления о том, чем бедняк Сато может вызвать добрые чувства у начальника тюрьмы, скрасили Кодзи уборку. Он скребком сгрёб в кучу песок, забрызганный кровью и успевший ссохнуться отвратительными комьями — обычное дело после порки и битья! Натаскал и насыпал свежего песка, отмыл столбы, к которым привязывали бичуемых, отмыл и дощатые лавки, на каких лежали те, кому по приговору достались палки. Да, палки! Весь этот бамбук Кодзи составил на краю площадки в пирамиду, связав верхние концы верёвкой, затем свернул забытые кнуты в кольца и развесил на крючках, как положено.
Он не торопился. Во-первых, Кодзи ждало ночное дежурство. Куда спешить, если всё равно будешь куковать до рассвета в наружной будке? Разумеется, дежурить легче, если тебе не приходится выполнять ещё и чужую работу. Но разве в этом мире есть справедливость? Во-вторых, про необходимость заглянуть в подвал, чтобы отдать Ловкачу заказ, Кодзи напрочь забыл.
А даже если бы и вспомнил?
«Господин начальник! Я, ваш покорный слуга, не выполнил данное мне поручение по уборке территории, поскольку должен был отнести табак, саке и рис опасному преступнику, сидящему в одиночке, и получить за эту услугу пять монов…»
Хотел бы Кодзи посмотреть на лицо господина Симидзу, когда надзиратель заявит ему такое!
Нет, не хотел бы. Очень даже не хотел.
Солнце уже село, когда Кодзи покинул место наказаний. Вечер радушно уступал место ночи, сумерки наливались спелой, сочной тьмой. Заглянув в будку, где ему предстояло дежурить, и прихватив с собой кое-что полезное, Кодзи зашёл в первое отделение, но по коридору идти не стал. Гремя ключами, открыл неприметную дверцу, расположенную у входа; нарочито топая, спустился по каменной лестнице.
Пусть Ловкач слышит, что о нём помнят.
Прежде чем отпереть дверь подвала, Кодзи перекинул котомку с заказом за спину и взял фонарь в левую руку. Заключённым света не полагалось, Ловкач сидел в темноте. Но отсчитывать деньги на ощупь, демонстрировать, что в бутылочке саке, а не вода, и риса ровно три порции, а не полторы — адова морока. Фонарь был кстати. Кстати был и короткий пожарный багор, любимец Кодзи.
Убийства в тюрьмах случаются редко, и всегда по недомыслию. Кто же не знает о фуккацу? Зато драк не оберёшься. Сунешься в камеру разнимать, тебе же и достанется. Глаз подобьют, синяков наставят, сломают руку или ногу. Потом виня́тся, поклоны бьют, а толку?! Бывает, что кто-то возжелает дать колотушек надзирателю — безумец, не иначе! Обсчитали его! Порцией обделили! А раз ты безумец, то и наказать тебя — святое дело и служебный долг.
Багор Кодзи выкупил у двоюродного брата, служащего пожарной охраны. Такое орудие звали «башмаком» — крепкая дубинка длиной в пару локтей имела на конце железный «башмак» в виде тупого клюва с увесистым обухом. Пожарным частенько доводилось разрушать здание вокруг места возгорания, чтобы огонь не распространялся дальше. Большим багром поди размахнись в тесноте жилищ, а «башмаком» — пожалуйста! Им разбивали стены, сносили препятствия, разрушали целые участки строений.
Кодзи стращал им заключённых. При желании «башмаком» можно было и убить, раскроив череп. Так на то и сноровка, чтобы награждать дураков безобидными ушибами и переломами! Желание убийства, которое, по слухам, туманит рассудок и лишает здравого смысла, Кодзи не посещало. Он человек благоразумный, да! Убьёшь по ошибке, а власти возьмут и оставят убитого в твоём теле служить дальше. Надзиратель Кодзи, «второй человек», при грамоте…
Обидно!
Если ты при этом пыхтишь в аду — два раза обидно.
— Эй, Ловкач!
Кодзи пнул ногой дверь подвала:
— Отойди к дальней стене!
— Бегу! — прозвучал ответ. — Лечу!
Показалось Кодзи, или Ловкач действительно издал хриплый смешок? Веселья в смехе было примерно столько же, сколько у родни покойника на похоронах. Ладно, пусть его. Смех, плач, а пять
