Эти мысли обожгли Ставгара, точно раскаленное добела железо, – он дернулся, словно бы желая освободиться от оков, цепи отчаянно зазвенели, а совсем рядом раздалось спокойное:
– Я бы на твоем месте не тратил силы понапрасну, Беркут.
Обернувшись на голос, Бжестров увидел сразу двоих амэнцев: один из них, – еще совсем мальчишка, лет шестнадцати-семнадцати, – держал в руках миску с какой-то снедью и кувшин, а старший – уже близившийся, пожалуй, годам к шестидесяти и пегий из-за седины – внимательно смотрел на пленника, сжимая в руке ключи. Взгляд серо-голубых, будто выцветших, глаз «карающего» оказался необычайно твердым и словно бы изучающим, и Ставгар – то ли из-за гордости, то ли из-за какого-то мальчишеского упрямства – ответил ему той же монетой. Некоторое время пленник и тюремщик играли в молчаливые гляделки, пока наконец амэнец, сделав какие-то известные лишь ему выводы, тихо хмыкнул и, отведя глаза, загремел в замке ключами. А после, дождавшись, когда младший оставит свою ношу в камере, произнес:
– Ступай теперь – далее я сам управлюсь.
Юнец открыл было рот, намереваясь, очевидно, что-то возразить, но, посмотрев на строгое лицо старшего, так ничего и не сказал, а, покорно склонив голову, поспешил уйти. Тюремщик же, дождавшись, когда шаги молодого стихнут во тьме коридора, подошел к Ставгару вплотную и, устроившись возле него на корточках, произнес:
– Обед твой подождет немного, а пока я тебя осмотреть должен.
– Лучше цепи ослабь, – прохрипел в ответ Ставгар, но амэнец лишь отрицательно мотнул головой.
– Пока нет. И не потому, что я боюсь, что ты мне навредить сможешь, а потому, что ты к лицу сразу потянешься и, чего доброго, лишь хуже себе сделаешь. Нос-то тебе глава, конечно, вправил, но чтоб все поджило, время нужно.
Хотя сказано это было вполне миролюбивым тоном, Бжестров вскипел:
– Может, мне ему за это еще и в ножки поклониться? Или сапоги расцеловать?
Но пожилой «карающий» на этот злой шепот даже бровью не повел, заметив как бы между делом:
– За это – не надо, а вот за то, что тело колдуна твоего поживой для ворон не стало, поблагодарить бы стоило.
При этой новости вся затмевающая разум Бжестрова злость куда-то испарилась, и он только и смог, что выдавить из себя едва слышное:
– Кридич… Как он погиб?
– Не от нашего оружия. – «Карающий» не торопясь вытащил из-за пазухи чистую тряпицу и, щедро смочив ее холодной водой из кувшина, прижал ткань к переносице Бжестрова. – Сердце у него стало почти сразу, как ты в западню нашу угодил. А его ратники как смекнули, что глава их преставился, отступили к холму да копьями ощетинились, тело охраняя. На предложение же сдачи ответили, что сложат оружие лишь в том случае, если нескольким из них будет позволено уйти с телом своего Владетеля в Крейг, дабы похоронить его, как подобает.
– А Остен? – Вначале Бжестров хотел было оттолкнуть незваного лекаря, но от холодного прикосновения ткани действительно стало легче, и молодой Владетель счел за лучшее потерпеть. «Карающий» же, словно и не замечая его душевных метаний, неторопливо продолжал:
– Наш глава отпустил их. Всех. Но если ты думаешь, что твои выжившие ратники тоже остались на свободе, то ошибаешься. Их каменоломни ждут…
– Как и меня?
Лицо тюремщика на мгновение дрогнуло, но вместо ответа на вопрос Ставгара он лишь встал и ослабил сковывающие руки пленника цепи.
– Коли хочешь говорить разборчиво, а не гнусавить и хрипеть, тряпицу к лицу прикладывать не забывай. Холод для тебя сейчас – лучшее лекарство… Кашу я рядом поставил, дотянешься. Вечером еще принесу.
Произнеся такое напутствие, «карающий» вышел из камеры, глухо щелкнул замок, и Ставгар вновь остался один.
Олдер
К вечеру небо затянули тяжелые, несущие с собою дождь тучи, и нанесенная Ставгаром рана тут же разболелась с новой силой, но Олдеру мешала спать отнюдь не она – растянувшись на кровати, тысячник задумчиво крутил в пальцах серебряный полтовник на простом шнуре, который снял с шеи Бжестрова, пока крейговец пребывал в беспамятстве. Тот самый оберег, что отвел беду от дерзкого Владетеля в их прошлую встречу.
В оплетших монету чарах не было ничего особо сложного или хитроумного, да и сил у сотворившего оберег Знающего было не в пример меньше, чем у самого Остена, но тысячник, и сам не зная почему, с завидным упорством разбирался в наслоении людских отпечатков. Вот след самого Ставгара – чувствовалось, что он чрезвычайно дорожил своим оберегом. Вот крохи силы колдуна, обновившего защитные плетения. А вот и след создателя… Вернее, создательницы оберега: ласковый, теплый свет разливается под пальцами, и вгрызающаяся в плоть боль отступает… Лесовичка!.. Но как она может быть связана с Бжестровом?
Все еще не веря до конца своему открытию, Олдер достал из кармана отобранный у Бжестрова же платок, который тоже нес на себе следы ворожбы, а потом вытащил из-за пазухи по сей день носимую рядом с сердцем вышивку чертополоха. Медленно провел чуть подрагивающими пальцами над разложенными на груди предметами… И последние сомнения развеялись как дым – оберег Ставгару сотворила лесная отшельница. Причем не просто сотворила, а вложила в создаваемую защиту душу – такое чародейство за деньги не купишь!
От этой мысли изливаемый оберегом, видимый лишь для тысячника свет словно бы потускнел, а под сердцем Остена в тот же миг как будто шевельнулась холодная, осклизлая змея – неужели лесовичка была полюбовницей Бжестрова, его развлечением от скуки? Он молод, хорош собою – сельские дуры вполне могли дарить ему свои ласки за одну лишь улыбку и доброе слово… Хотя нет, лесовичка была похожа на кого угодно, но только не на пустоголовую, не умеющую блюсти себя девицу. Тихая и спокойная, но с волей, словно стальной клинок, с серыми, смотрящими прямо в душу глазами – как она могла прельститься молодым Владетелем, для которого была бы лишь забавой на несколько дней?..
Нет, тут что-то другое, но связь между Ставгаром и лесовичкой несомненно есть. Понять бы еще какая… Убрав вышивку обратно за пазуху, Остен, сжав в кулаке полтовник и платок, медленно сел и обвел мрачным взглядом комнату. Конечно же, лучше всего не гадать, а вытряхнуть из Бжестрова все необходимые сведения, да только заняться этим следует не сейчас, а завтра – как следует отдохнувшим и на свежую голову. Да и Крейговский Беркут к тому времени уже должен будет в полной мере осознать свое положение, а одиночество в каменном мешке и цепи поспособствуют тому, чтобы мысли гордого Владетеля пошли в нужном направлении. В конце концов, он далеко не первый благородный, кому амэнские темницы сбили спесь.
Криво усмехнувшись собственной растянувшейся на полу тени, Коршун встал, подошел к столу и, оставив на нем обереги Бжестрова, вернулся в кровать с кувшином крепкого, терпкого на вкус вина. Ему нужен отдых, а выпивка не только притупит боль, но и поможет быстро уснуть.
Увы, в этот раз расчет тысячника дал осечку, и если в царство сновидений он действительно погрузился довольно быстро, привидевшиеся грезы не принесли Остену ни покоя, ни отдыха.
Щебечут лесные птицы, лучи утреннего солнца тонкими копьями проникают сквозь густую листву деревьев, золотят потемневшие от времени бревна вросшего в землю сруба.
Молодой Бжестров седлает замершего у крыльца коня, ласково похлопывает белого жеребца по шее, подтягивает подпруги…
Дверь тихо скрипит, и из дома появляется лесовичка – закусив губу, она на ходу заплетает распущенные волосы в косу, но Ставгар не дает ей довести начатое до конца – шагнув к женщине, он тут же заключает ее в объятия, по-хозяйски притягивает к себе, а незримо присутствующий при этом Остен скрипит зубами, видя, как ладонь Бжестрова складками сминает рубашку на тонком стане ворожейки.
Лесовичка же, в свою очередь, не отталкивает наглеца, а прижимается к нему, пряча лицо на груди Владетеля. Тот же склоняется к ней, шепчет что-то на ухо, ласкает волосы, бережно целует в висок и наконец-то отстраняется… Идет к коню. Лесовичка смотрит ему в спину, закусив костяшку на пальце. Ее глаза блестят от готовых пролиться слез, но с губ не срывается даже едва слышного вздоха, а спина у ворожейки прямая, как у статуи Малики.
Бжестров же запрыгивает в седло и, взяв в руку повод, поворачивается к замершей на крыльце женщине.
– Я вернусь. Обязательно…
«Плешивого демона ты вернешься», – тут же мрачно обещает Ставгару невидимый и неслышимый Остен…
И просыпается. За окном – глубокая ночь, на полу застыло светлое пятно лунного света. Тихо так, что слышен стук собственного сердца. Неоправданно громкий и частый.
Остен вытер покрытый холодной испариной лоб. Похоже, его лихорадит из-за раны, вот и снится всякая чушь. К тому же луна полная… Успокоив себя такими выводами, тысячник начертал в воздухе отвращающий дурное знак и, повернувшись на правый бок, вновь закрыл глаза. Но очередное сновидение оказалось еще хуже первого – было ли тому виной выпитое накануне вино, распалившееся воображение, проказничающие духи или решивший поиграть с душою смертного Хозяин Троп, но всю оставшуюся ночь Олдер видел в грезах лесовичку и Ставгара.
