Люк бесшумно смыкается за моей несчастной спиной.
Приехали.
Хорошо здесь. Еще, конечно, не совсем дома, но уже на полпути.
Стягиваю пестрое туземное шмотье, с наслаждением скармливаю утилизатору; туда же и сапоги.
– Прибыл, — говорю.
Комп, среагировав на голос, начинает тихонечко урчать, переправляя сообщение наверх. А я в ожидании стартовых расчетов открываю аптечку. По правде говоря, все это глупости, я могу взлететь сам, причем в любой момент — мало ли какой форсмажор случится, — а уж орбитальщики никуда не денутся, подкорректируют траекторию и поймают меня как миленькие. С другой стороны, инструкция, даже дурная, остается инструкцией, да и спешить мне особо некуда. Свое я уже отбегал.
Острая боль понемногу тупеет, уползает куда-то, уступая место приятному теплу. «Целитель» — хорошая штука, жаль только, что на самом деле он не лечит. Ну что ж, за неимением доктора Сяня, сгодится и он…
Урчание меняет тональность.
Лиловый светодиод, похоже, собирается лопнуть от натуги. Не короткая инфа, а очень, очень громоздкая почта идет ко мне, долго и трудно просачиваясь в узенький лучик. Неужели визуал-пост? Какая щедрость! Вполне хватило бы доброго слова…
И вообще, какого черта все экраны у нас зеленые?!
Спокойно, одергиваю себя, спокойно, солдат, ты уже придираешься; взгляни-ка лучше, что там криптосфера насобирала.
Записей накопилось — океанище. Всему Департаменту на год ударного труда. Тычу наугад в длинный номерной код, и проклятая зелень монитора сменяется вполне голубым, хоть и с желтенькой мутью небом. А на фоне неба — телега. А в телеге — длинный, неприятного вида сверток.
И мухи.
Дурацкий ракурс: лиц не видно, только спина возницы и краешек чьего-то плеча.
Пронзительный бабий голосок:
— Мальца-то откуда везешь?
— Известно откуда, — отзывается возница. — С Непобей-Ухабов…
— А сколько годков парнишке-то было?
— Семнадцатое лето. Женить собирались…
— Жаль небось?
Какая, однако, визгливая бабенка…
Приглушив звук, иду к комбайну.
Есть не хочется, но чай — это не еда, это гораздо лучше.
— Как не жаль? — рассудительно отвечают мне в затылок. — А только сам виноват. Иных парней наших посекли для науки да и отпустили, как, к примеру, Бейбу Пигалицу. А смертоубийство — дело иное. И как додумался? Ни я ж, ни мамка его такому не учили. Добро еще снять позволили, домой отвезти, похоронить по-людски…
Присаживаюсь. Прихлебывая чай, перегоняю запись чуть вперед.
— Новый господин наезжал. Видный такой из себя, плащ лыцарский, лазоревый, а говор самый простецкий и рожа, прости Вечный, чисто разбойничья. Жить в имении, грит, не буду, больно уж разорено. Оставил за себя управителя, а сам к их сиятельству графу подался, при замке служить.
– Вишь ты…
— То-то… Да не кого-то там, а каффара, из городских… Да ты не сопи, паря… Оно хучь и каффар, спаси Вечный, а все ж таки не зверь. Молодой, уважительный…
— Эге… а все ж, ептыть, каффар…
— И что?
— Ну-у, ежели, к примеру, порчу наведет?
— Тю ты — порча! Нынче особо-то роптать не приходится… Вот до бунта, за старыми господами, ну дык дела и вправду шли под гору… А теперь что ж, за новым, лазоревым-та, облегчение вышло, так что не должно бы совсем-то уж худо быть…
— А у тебя, к примеру, какие теперь подати назначены?
— Ну, придется посылать в замок батрака и телегу с лошадью.
— Сколько дней на год?
— Двести.
— Ого!
— Ну, дык у меня ж почти два каламма…
— …Хм. Ежели двести дней — и на том все, тогда еще куда ни шло.
— Да нет, еще и другое.
— Еще и другое? Что же?
— Зерно тоже… Двадцать полных мер…
— Йой!
— А ты не свищи, свистун. Недоимку ж простили, смекай! А потом, старые господа тридцать мер брали, а в Поречье, говорят, и по сорок!
Таращу слипающиеся глаза на диод. Он все еще помигивает. Да что они мне там, «Лебединое озеро» в полном варианте пересылают, в самом-то деле?
— Но кроме этих-то двадцати мер, уж наверняка ничего не требуют?
— Да нет, почему ж это из-за этого остального не сдавать?
— А что же еще тебе сдавать нужно?
— Ну, телячьи и жеребячьи «крестики» буду платить, к примеру. Полтора за теленка, два с третью за жеребенка. И десятую долю с овцы.
— Каждую десятую овцу?!
— Кажную седьмую.
— Отчего ж седьмую, если положено десятую?
— Ну да — а при старых господах кажную шестую сдавали. Так что…
Нет, это уже не крестьянская основательность. Это, как любит говорить в подпитии один мой друг, идиотизм деревенской жизни в полном объеме. Но, по крайней мере, убаюкивает на раз, лучше всякого снотворного. Лень даже протянуть руку, выключить; я растекся в кресле, блаженствую.
— М-да… Но уж это-то точно все?
— Эге. Разве только малость еще. Дважды на год долю мяса, и яйца, и кур полдюжины, и питейный мед… И еще двенадцать сажен дров, и три бочки угля в кузню. И еще сена — воз с каламма. И десять пуков соломы. И фунт льняной пряжи, и два фунта хмеля, и фунт воска, и еще пук конопли…
— И конопли? Охти, беда…
— Чего разохалась, дура? А при старых господах всего этого дела еще на добрую треть поболе, и податные сборы, сама знаешь, похлеще были…
— Ах, так с тебя еще и монета положена?
— А как же, чем мы хуже других… Поземельная, подворовая. И подушная, и тягловая. И шесть «крестов» за каждого батрака… И еще подарочные, и на капеллана, на стражу, на повара, и еще сбор в пользу часовни…
— Сколько ж это всего денег выйдет?
— Без трех «крестов» дюжина сребреников на круг, — едва ли не с гордостью.
— Это ж пять быков купить можно! — потрясенно.
— Ну да-а…
— И все это вместе, ты говоришь, все ж таки… ничего?
— М-м…при старых господах хуже было. К тому ж еще и землицы прирезать дозволили. Которая нынче ничейная. Сколько можешь вспахать, столько и бери…
Журчит ручеек, журчит, убаюкивает.
Нет. Вот спать не надо.
Не надо спать.
