чтобы я верила.
И она поверила.
Женщины издревле верят мужчинам. И в мужчин тоже. Так уж повелось.
– Я найду его, если ты покажешь. Ты видела его, правда?
Кивок.
– И…
И протянутая рука.
– Я хорошо его запомнила, – говорит Доротея. – Не бойся.
Нельзя ничего брать у мертвых.
И трогать их не стоит. Но Эва касается протянутой руки. И… как же это больно. И странно. Она… не она. Доротея.
И Эванора.
И сразу обе.
– Ты красива. – Чужие пальцы скользят по лицу. – Ты почти совершенство.
– Почти?
Пальцы перехватывают ее-не-ее руку.
– Запястье. Видишь, толстовато. И большой палец короткий, уродливый.
Он не хочет обидеть, просто объясняет, но внутри все одно закипает злость.
– Но это, право, мелочи. У нас все получится.
Ей отчаянно хочется верить.
– Ты родишь мне сына. – Его рука накрывает живот. – Наследника.
– У тебя есть наследник! – вырывается у нее прежде, чем она успевает спохватиться. Ему не нравятся подобные разговоры. И он хмурится. – Прости, прости… я волнуюсь. Ты говоришь, что возьмешь меня в жены. Как можно? Я ведь… Ты же понимаешь, что я не знатная и… и у тебя уже есть жена. А твой наследник, он будет ревновать к нашему сыну.
– Не будет.
– Почему?
Человек наклоняется.
– Мертвые не способны на ревность.
– Но… – Укол страха удается скрыть. – Ты уверен? Я… Прости, я не следила, он как-то пришел… однажды.
Руку перехватили и сжали.
– Почему ты молчала?
Больно.
– Я… я хотела, честно… Но мне стало дурно, а потом это зелье. Я от него все время сплю. Можно я не буду его пить?
– Нет.
– Но…
– Так надо. – Пальцы разжимаются, чтобы вновь коснуться лица. – Ты же знаешь, что я не обычный человек. Во мне сила… особая сила.
Она осторожно кивает. Она старается не думать об этой силе.
– И мой сын не способен принять ее. Поэтому мне нужен другой наследник. Особенный. Такой, который будет отличаться от прочих даже в утробе матери. А с мальчишкой я поговорю, не думай о нем. Он тебе грубил?
– Н-нет… То есть он хотел, но мне стало дурно. И он помог. Добраться. До туалета. И… не ругай его. Он славный. Ты говорил просто, что… он умрет, но он не выглядит больным.
– Он и не болен.
– Тогда почему ты говоришь, что… – Доротея вовремя осеклась.
– Умная девочка. Он ни на что не годится, но в то же время является старшим. И зачем нам в будущем такие неприятности? Тем более что их можно легко избежать. Выпей.
Появился пузырек с зельем.
И его вложили ей в ладонь.
– Погоди. – Она перехватила чужую руку. – Прости, я лишь хочу… могу ли я увидеть твое лицо? Твой сын очень красив, и… и если он похож на тебя, то зачем ты прячешь свое лицо?
– Действительно. – Его руки дрогнули. – Сейчас в этом нет никакого смысла. Привычка, просто привычка.
Он сам снимает маску, чтобы пристроить ее на низенький столик, инкрустированный аметистами. Рядом со шкатулкой, в которой лежат ее, Доротеи, драгоценности.
Много драгоценностей.
И даже если с ребенком не выйдет, она останется очень и очень обеспеченной дамой.
– Пожалуйста. – Она сама помогает ему повернуться. Ее пальцы тянутся, трогают его щеки. Скользят по ним, по высоким скулам. По носу с характерной горбинкой. – Ты такой красивый…
А Эва кричит.
Кричит, и крик возвращает ей крылья, а еще выбрасывает на ту, другую, сторону, где Тори все еще играет, взывая к душам, а над городом, раскинув крылья, парит давно умерший дракон.
– Хватит! – Крик Эвы разрывает мелодию.
Она превращается в птицу. Она не хочет, не хочет… она устала! И вообще, это все – не для хрупкой девушки. Это все…
Крылья поднимают ее выше.
И выше.
И… когда сил не остается, они подламываются, и Эва падает.
Почти.
Ее успевают подхватить на лету когтистые лапы. А черные крылья надежно отсекают драконью тень. Сердце колотится часто-часто, но уже не от боли или волнения. Скорее, потому, что теперь ей нечего бояться.
И не о чем беспокоиться.
Потому что…
Ворон опустился на самый край утеса. Там, внизу, кипело море. Оно было именно таким, как в книгах, диким, злым и готовым обрушить берег. Но скала держалась. И Эва, обернувшись человеком, подошла к самому краю, раскинув руки. Здесь, на Изнанке, воздух был ледяным. И Эва вдохнула его полной грудью, чувствуя, как холод проникает внутрь, очищая и обжигая.
– Я была там, в доме, – сказала она. – И Тори тоже. Тори взяла дудку…
– Мы слышали. И боюсь, что не только мы. – Эдди тоже стал собой. – Она сильная.
– Это плохо?
– От нее зависит. И только от нее. Но нам пора возвращаться.
– Я… – Возвращаться не хотелось совершенно. – Я видела его лицо. Человека в маске.
Она всхлипнула и поспешно смахнула ладонью слезинки.
– Он… очень похож. Точнее, сын на него так похож. А он его убить собирается… почему?
– Кто знает. – Эдди протянул руку. – Расскажешь?
Конечно.
Как иначе.
– А… ты?
– И я расскажу. Но там. Нам пора возвращаться.
– Тори…
– Тоже вернется, никуда не денется.
Рука его была теплой даже в этом безумном сером мире. Эва с благодарностью оперлась на нее. И все-таки обернулась. Почему-то именно сейчас уходить не хотелось. Совершенно. Но там беседка и Тори. И маменька.
Отец. Брат.
И Милисента. Нет, против нее Эва не имеет ничего плохого, но…
– Мы вернемся. – Странно, что он понял, хотя Эва ничего вслух не сказала. – И я покажу тебе одно место. Тебе понравится. Надеюсь.
Конечно понравится. Эва в этом всецело уверена.
А потом она сделала шаг.
Из этого мира.
И нисколько не удивилась, обнаружив, что Тори уже там. Сидит на грязной лавочке, сунув ногу под зад, а второй покачивает. И дудочку гладит свою.
– Долго вы, – сказала она недовольно.
Болела голова.
И все тело. Особенно плечи. Будто Эва на самом деле летала. И спина тоже. И горло. И снова голова. Кружилась. Эва оперлась на руку Эдди.
– Спасибо.
– А там, между прочим, случилось что-то, – меланхолично продолжила Тори, все так же покачивая ногой.
– Что?
– Понятия не имею. Громыхнуло. И огонь до небес. А потом все засуетились, забегали.
– Ты тут давно?
– Минут пять. – Сестра убрала дудочку и проворчала: – Что-то физии у вас слишком уж довольные. Бесит!
Эве бы усовеститься, но почему-то не выходило. Вместо этого улыбка расползлась еще шире.
Глава 42,
в которой джентльмену поступает сомнительного свойства предложение
– Милисента, ты уверена? – Чарли мучили сомнения. И еще у него болела голова. То ли от проклятья, то ли от перенапряжения, потому
