– Неплохо, – выдохнул он, глядя в прозрачные глаза, – что ж вы сразу не признались, что вы – учитель фехтования, вышедший на покой?
С этими словами он ринулся вперед, и, будь у этого поединка свидетели, они без колебаний подтвердили бы, что таких блистательных комбинаций рубака-Солль не выдавал еще никогда.
Он скакал, как кузнечик, нападая одновременно справа и слева, сверху и снизу, продумывая партию на двадцать ходов вперед, он был скор и безупречен технически, он находился в пике своей формы – и ни разу не добился успеха, хотя бы крошечного.
Все его удары попадали будто в каменную стену – наверное, нечто подобное ощущает теленок, впервые сразившийся с дубом. Ни одна из комбинаций не доведена была до конца – противник, будто зная мысли Солля наперед, выворачивал его затею наизнанку, переходил в контратаку – и Эгерт ощущал его клинок то у груди, то у живота, то у лица. Солль узнал, наконец, свою собственную игру со студентом – кошки-мышки; ясно было, что Эгерт вот уже добрый десяток раз мог быть убит – но зачем-то оставлен в живых.
– Интересно, – прохрипел он, отпрыгнув на два шага, – хотелось бы мне знать, кому вы продали душу… за ЭТО…
– Страшно? – спросил незнакомец. Это были его первые слова с начала поединка.
Эгерт смотрел на него – невиданной силой наделенного старика, равнодушного, с изрезанным морщинами лицом, с огромными холодными глазами без ресниц. Незнакомец даже не запыхался – дыхание его оставалось ровным, как и голос, как и взгляд:
– Страшно?
– Нет, – отозвался Эгерт презрительно, и светлое небо свидетелем, что это была чистейшая правда – даже перед лицом неминуемой, казалось, смерти Эгерт не испытывал перед ней трепета. Незнакомец понял это; губы его растянулись, как тогда, в трактире:
– Что ж…
Шпаги, зазвенев, скрестились; незнакомец сделал едва уловимое круговое движение клинком – и Эгерт болезненно вскрикнул, тут же решив, что ему вывернули кисть. Пальцы его разжались сами, и фамильная шпага, описав в сером небе дугу, бесславно шлепнулась на груду прошлогодних листьев и утонула в них.
Прижимая пострадавшую руку к груди, Солль отступил, не сводя с противника глаз. Ему до смерти обидно было, что этим вот приемом немощный старец мог обезоружить его на первой же минуте поединка, и что сам поединок, выходит, был всего лишь фарсом, игрой, поддавками…
Незнакомец смотрел на него и молчал.
– Так и будем стоять? – поинтересовался Солль, оскорбленный, но не испуганный. – Что дальше?
Незнакомец молчал, и Эгерт понял, что его собственные храбрость и презрение к смерти – тоже оружие, которым он сможет унизить своего победителя.
– Ну, убей, – он усмехнулся, – что ты еще можешь со мной сделать? Я не жалкий студент, чтобы дрожать перед лицом смерти; хочешь увериться в этом? Ударь!
В лице незнакомца что-то изменилось, он шагнул вперед – и Эгерт с удивлением понял, что тот действительно хочет ударить.
Убивать безоружного было в глазах Солля величайшей подлостью – он усмехнулся так презрительно, как только мог. Победитель его поднял клинок – не отводя взгляда, Солль бестрепетно смотрел на обнаженное лезвие у самого своего лица:
– Ну?
Незнакомец ударил.
Солль, так и не зажмуривший глаз, видел, как стальное лезвие будто размазалось в воздухе, подобно блестящему вееру; он ожидал удара и смерти – но вместо этого ощутил резкую боль в щеке.
Ничего еще не понимая, он поднял руку к лицу – по подбородку катились теплые капли. Манжеты рубашки тут же запятнались кровью; мимоходом Эгерт успел порадоваться, что снял мундир и сберег его от порчи.
Он поднял глаза на незнакомца – и увидел его спину. На ходу пряча шпагу в ножны, тот все так же неторопливо брел прочь.
– Эй, – крикнул Эгерт, дурачась, – вы все сказали, почтенный?
Но седой постоялец «Благородного меча» не оглянулся. Так и ушел, не обернувшись не разу.
Прижав к щеке платок, подобрав фамильную шпагу и накинув на плечи мундир, Эгерт от души порадовался, что явился на дуэль без Карвера. Поражение есть поражение – даже если седой незнакомец был на самом деле покровителем воинов Харсом… Впрочем, нет. Покровитель воинов ценит обычаи, он не стал бы заканчивать дуэль таким странным и глупым образом…
Добравшись до берега, Эгерт встал на четвереньки и поглядел в темное, то и дело подергивающееся рябью зеркало. На щеке у Эгерта Солля, отраженного в воде, темнела длинная глубокая царапина – от скулы до самого подбородка. При виде ее отражение скептически поджало губы; несколько красных теплых капель упали и растворились в холодной воде.
2
Возвращаясь в город, Эгерт очень не хотел встречаться ни с кем из знакомцев; может быть, именно поэтому на первом же перекрестке ему случился Карвер – крайне возбужденный:
– Старик вернулся в гостиницу невредимый, как полная луна… Я уж подумал… А что это у тебя с лицом?
– Киска поцарапала, – процедил Эгерт сквозь зубы.
– А-а… – протянул Карвер сочувственно. – Я уж подумал, не сходить ли к мосту…
– И присыпать землей мое остывшее тело? – Эгерту расхотелось сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке перестала кровоточить, но горела так, будто к лицу приложили раскаленный прут.
– Ну… – протянул Карвер неопределенно и тут же добавил, понизив голос: – А старик-то уехал, сразу же уехал… У него и конь уже стоял под седлом…
Эгерт плюнул:
– Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше…
– Я тебе сразу сказал, – Карвер рассудительно покачал головой, – безумцев, знаешь ли, по глазам видать… У этого глаза совсем ненормальные, ты заметил?
Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах вообще и о незнакомце в частности. Конечно, ему хотелось быть посвященным в подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в трактир – но на этот раз Карвера ожидало горькое разочарование. Никоим образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался.
Герб Соллей на окованных железом воротах был призван вызывать гордость у друзей и страх у врагов – изображенное на нем воинственное животное не имело названия, зато снабжено было раздвоенным языком, стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах.
С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог; У входа его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу – но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого, поэтому молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон.
Комнату Эгерта, как почти все помещения в доме Соллей, украшали гобелены с изображенными на них породами бойцовых вепрей. На маленькой книжной полке скучали несколько сентиментальных романов вперемешку с пособиями по охоте; ни те, ни другие Эгерт никогда не открывал. В простенке между двумя узкими окнами помещался портрет – мать Эгерта, молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к ее коленям. Художник, лет пятнадцать назад выполнявший заказ Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом – мать была красива чрезмерной, не своей красотой, а мальчик попросту воплощал добродетель. Слишком голубые глаза, слишком трогательные пухлые щечки, ямочка на подбородке – сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире…
Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около кровати. Глаза его не казались сейчас голубыми – они были серыми, как пасмурное небо; Солль через силу растянул губы – ямочки как не бывало, зато змеилась через щеку рана – длинная, жгучая, кровоточащая.
На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его знобило.
Подошло время обеда – Эгерт не спустился в столовую, передав матери, что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти – но помедлил и снова сел.
Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щечками качал головой и многозначительно улыбался.
Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже умирает, а ночь еще не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли тени, и комната преобразилась. Разглядывая еще различимые кабаньи морды на гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.
Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему чувству; это было будто бы ожидание – ожидание чего-то, не имеющего формы и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в теплом кресле.
