и сияло сквозь солёную пелену, расплываясь в удивительных фигурах. Солнце поднималось всё выше, заставляя весь мир снова заиграть красками жизни. Где-то раздавался настырный стук дятла, жужжали насекомые, шумела река, шуршали листья и ветви деревьев, низко склонённых над потоками воды.
Он поднял тело одними лишь мышцами живота. И приложил большие пальцы к ране… У него нет выбора, а так он может хотя бы как-то отсрочить этот неизбежный момент… момент, когда он сгорит. Вдохнул-выдохнул. Стиснул зубы. Пальцы стали сдавливать рану и сначала ничего не произошло – большие пальцы соскользнули и ударились друг о друга. Он обхватил бедро свободными пальцами снизу, а большими надавил на края раны и повёл к середине, теперь же долго ждать не пришлось – корочка треснула и из трещины прыснул белёсо-желтоватый гной, тут же перебивший кислой вонью свежесть ветра. Дрянь выходила долго, марая специально отрезанный для промокания кусочек бинта. Боли не было, лишь некоторое раздражение, легкое чувство давления. Закончив с обеих сторон дыры, он перевязал рану оставшимся бинтом и отправился к реке мыть руки и пить, после вернул носок на ступню и натянул сапог. Но прежде чем уйти с берега решил осмотреться весь…
Стоя на коленях, развязал кожаные завязки на правом боку панциря и снял как ракушку, снял серо-стальные наручи и желтоватый поддоспешник, оставшись в такой же, как и поддоспешник, желтоватой рубахе. Приподнял её край, оголив белый торс с редкими рыжими волосинками вокруг пупка, развязал завязки портов и приспустил…
– Боги!.. – человека бросало то в жар, то в холод – красный пятна уже переходили на пах и на таз. От ужаса хотелось выть волком.
Он присел, подогнув колени. Взор ушёл в даль течения реки, в горящие изумрудами берега. Ему жутко повезло найти это поселение, но понять, что надежды ложны нужно было ещё тогда, в том плотному дыму, стелящемся по поверхности реки. Но как он мог просто сдаться? Не мог, да и выбора не было. Но теперь, когда нет надежды, выбор вдруг появился, скудный, такой, какого и врагу не пожелаешь. Идти дальше, держась реки, как и вчера, или остаться и сдохнуть здесь, близ деревни, ставшей могильником для десятков душ? А может пойти на восток, куда ушли разорители деревни и, вероятно, враги? Всё же пасть от меча врага, спустя столько битв, пронёсшись на острие атаки, в самом начале авангарда. Может такая смерть будет лучше, – пасть как старший брат и отец… чем от выжирающей изнутри лихорадки и заражения?
Человек вернулся на место, где вчера его сразил сон. Трава уже выпрямилась, будто его и не было здесь никогда. Солнце уже окрасило весь берег в пыльно-белые и жёлтые краски редкими лучами, которых при удаче можно было коснуться. И он увидел тех, кто его разбудил – весь берег был усеян серыми и черными шерстяными шариками – овцами и козами; широкими и статными, бурыми и чёрными фигурами коров. Человек обвёл всё стадо взглядом, но так и не нашёл пастуха, и вывод напрашивался сам собой – животные принадлежали поселенцам, и, возможно, когда пришла нелёгкая, стадо было на пастбищах, у разорителей не было времени на поиски, ну, а после животные по старой памяти вернулись к поселению. А может, разорителям и вовсе не нужны были припасы…
Животных было по меньшей мере сотня голов. Они равномерно распределились по небольшому участку берега и ещё отдыхали, но были среди них ещё совсем телята и ягнята, вот они-то и нарушали всеобщее спокойствие своими встревоженными голосами, всегда стремящимися поглотить всё внимание родителя, они-то и создавали хаотичное движение в этой медленной и устойчивой картине. Но как только человек в полный рост приблизился к месту ночлега, животные тут же повскакивали и рысцой пошли прочь от него. Он поднял свой, уже привычный и даже ставший удобным, посох. В теле всё ещё присутствовало недомогание, легкая дрожь, но гладкая палка в руке привнесла какой-то уверенности, а стоять на собственных ногах стало вдруг гораздо легче.
Главной трудностью, которая заставляла сознание порой носиться по черепной коробке в безумном вихре, был голод. Поражённую заразой ногу можно было бы ещё отрезать, а стремящееся захватить всё тело заражение – остановить, нашлись бы лекари способные на это. Но от голода было невозможно избавиться, пока не дашь ему чего желает. Пока человек был занят раной, голод спрятался, затаился в кустах и на ветках деревьев, но как только он отвлёкся – он тут же выскочил и схватил человека в свои огромные тески, заключил в объятия своего склизкого змеиного тела. Да, сознание оказалось поглощено голодом. Человек оглядывал берег в поисках съестного, хотя бы той же мокрицы, но ничего не было на первый взгляд, пока в каком-то тёмном уголке разума не щёлкнуло – весь берег был усеян ничейной здоровой скотиной – бери да ешь!
Да только не было у него ничего, что помогло бы сохранить такое количество пищи: ни соли, чтобы сушить мясо, ни специй, чтобы его вялить, ни даже возможности развести огонь, чтобы зажарить его. Как бы голод не путал мысли и не разъярял сознание, но убить просто так человек не мог. Да, такое количество пищи позволило бы ему без остановок идти и идти, помогло бы его разбитому телу сопротивляться заразе, которая неумолимо поднимается по ноге, медленно и мучительно отбирает у него жизнь – будто мороз сковывает реку льдом, однако… весны человек не дождётся. А животное погибнет не за что.
«Не на восток, – думал человек, тяжело и горячо дыша в прижатый к губам кулак, – Если это чёрные, лишь бросив взгляд на меня – выпустят кишки… Если разбойничья шваль, то и ничуть не лучше… но и дальше идти нельзя… а эта деревушка – страшная удача.»
Взгляд его был пуст, глаза одиноко и отрешённо гуляли по прибрежному пейзажу, а разум где-то глубоко, в потаённых уголках черепа, куда никто не доберётся, ни под какими пытками. Солнце нежно грело затылок, небо затягивали серо-белые облака…
Человек понимал, что это поселение могло быть, как единственным среди этих огромных просторов, среди безмерных лесов и полей, так и одним из множества тех, которые разорили или разоряют сейчас. Куда бы он ни пошёл – он рискует. И постоянно – жизнью. Он остался один и ни люди, ни боги – никто не поможет ему. Никто не увидит его слёз, стёкших по щекам огромными алмазами, осушившими источник раз и навсегда.
Грубыми движениями он
