2
Серый голубь опустился на освещенное вечерним солнцем окно рядом с бурым, закружился на месте и заурчал. Робер голубей не любил, но этого отчего-то стало жаль. Жаль было и черепичные крыши, и тех, кто под ними прятался. Почему виновные тянут за собой безвинных? Разве справедливо, что за гоганов и Адгемара расплатились казароны и сумасшедшая старуха?
– Почему? – пробормотал вслух Эпинэ. – Закатные твари, почему?!
Голубь вовсю увивался вокруг голубки, за трубой, наблюдая за влюбленным, подергивал хвостом серый кот, то ли охотился, то ли развлекался, а внизу болтали солдаты и крутилась приблудная собачонка. Через шесть дней, если Альдо не исполнит клятву, им всем конец. По воле Кабиоховой вместе с клятвопреступником погибнет и не отринувший его город. Так говорит Енниоль, а Мэллит молчит и смотрит в угол. Оба не сомневаются в грядущей беде, но достославный верил и во всесилие ары, и в честность соплеменников, и в слово Первородных… Гоган ошибался раз за разом, ошибается и теперь. Люди веками отрекаются от клятв, а мир стоит, как стоял.
Сколько «первородных» присягало сначала Раканам, потом Олларам, лгало женщинам, не платило долгов? Тысячи тысяч, и ничего не случалось ни с ними, ни с городами, в которых они лгали. Будь Енниоль прав, разве стоял бы на месте Агарис? Да и Оллария провалилась бы еще при Франциске…
– На шестнадцатую ночь, считая от содеянного, – зачем-то пробормотал Робер, разглядывая крыши.
Кем бы ни были все эти флохи, если они вообще были, они не связывали тысячи жизней с одной-единственной совестью. Это безумие! Олларию нужно спасать не от закатных бедствий, а от обычной резни. Енниоль зря боится… Зря, но, когда Левий надел на Ракана корону, Мэллит потеряла сознание. Гоганы были в пути, они не могли знать, но Залог – это Залог. Девочка что-то почуяла, понять бы еще – что? Триумф или предательство? А может, гоганская магия не выносит эсператизма?
– Блистательный не едет во дворец? – Енниоль двигался тихо, как зверь, большой, мягкий, чужой. – Но время торопит.
Когда Мэллит вошла в дом, она словно спала на ходу, а теперь все в порядке, если не считать любви. Малышка бредит Первородным, но Альдо не думает об облетевших листьях.
– Я просил короля выслушать меня и моего спутника, он нас примет. Нужно ждать.
Все говорено-переговорено, осталось лишь предъявить счет сюзерену. В будущем ответе Иноходец не сомневался, но Енниоль верил клятве. А еще гоган!
– Но найдет ли Первородный время для недостойных?
– Найдет. – Сюзерен одержим короной. Ради нее он швырнет в костер кого угодно, но в остальном Альдо остался самим собой. Он не отмахнется от просьбы едва вставшего на ноги маршала, не такой он человек.
– Сын твоего отца помнит должные слова? – Как же быстро они забыли, что решили быть талигойцами… – И так ли нужна нам ложь?
– Нужна, – Эпинэ повернулся к окну спиной. – По крайней мере, сначала, а дальше решать достославному. Если нужно, я готов назвать себя лжецом, ведь я и есть лжец.
– Часто ложь становится правдой, а правда – ложью, – утешил гоган. – Блистательный не обманывает себя и не лжет правнукам Кабиоховым, его сердце противится обману, но корабль должен оседлать ветер, а человек – коня и судьбу. Обман – руль для корабля и узда для коня.
– Я не спорю, только мерзко все это. – Иноходец вздохнул и попробовал сосредоточиться: после драки с грабителями он чувствовал себя свечкой, из которой выдернули фитиль. У стен Доры Робер знал, что поступает, хоть и чудовищно, но правильно. И Карваль знал, и солдаты, и даже Спрут, но теперь голова была пустой, а уверенность растеклась талым снегом. Эдакой жалкой лужицей: ни пожар залить, ни утопиться.
Душевные муки прервал Клемент, нашедший выход из очередного безвыходного положения, на сей раз принявшего облик буфета. Вырвавшийся на волю крыс оседлал хозяина и пискнул, требуя любви и взятки.
– Сейчас, – Робер выудил из кармана припасенный сухарь. – Наслаждайся.
Крыс обнюхал подношение и пискнул еще раз. Недовольно. Пьяница эдакий! Эпинэ стряхнул приятеля на стол, плеснул на сухарь вина и сунул любимцу под нос. Любимец оценил, а на скатерти получилось пятно…
– Достославный, могу я спросить о Лауренсии? Мы с вами встречались в ее доме.
– Зеленоглазая оставляет след в сердцах, – в черных глазах промелькнула невеселая смешинка, – но у нее свои дороги. Прекрасная Лауренсия покинула Агарис позже юной Мэллит и раньше сына моего отца; ее растения умерли, а дом стоит пустым.
– Она нашла меня в Сакаци, – признался Робер, – и она не была человеком.
– Мир Кабиохов полон творений Его. – Енниоль не казался удивленным. – Но уверен ли блистательный, что видел зеленоглазую Лауренсию, а не лицо ее?
Уверен ли он? Странная красавица приходила в снах, о которых никому не расскажешь.
– Не знаю, – Эпинэ привычно тронул браслет. – Я уехал из Сакаци на Осенний Излом и взял с собой Вицу – девушку из замка. В горах за нами погналась какая-то нечисть, Вица стала Лауренсией, а потом не знаю кем.
– Черная Алати полна прошлым, а прошлое хочет стать настоящим, – объяснил достославный. – Ты думал о зеленоглазой, и она пришла. Если бы ты думал о другой, она бы тоже появилась, но Ночь Луны разбивает стекло обмана.
А конские копыта ломают лунный лед. И что остается? Пустота. Откуда взялось это подлое чувство? Совсем как на саграннских дорогах, но тогда он был болен, а теперь? Горная лихорадка не возвращается, не должна возвращаться…
– Сын моего отца слышит шум и топот, – голос Енниоля слегка дрогнул.
Эпинэ глянул в окно: в ворота неторопливо вливался королевский кортеж.
