Мужчины выразили восхищение изящным и дорогостоящим фарфоровым кошмаром.
— Удачное замечание, — прошептал Коль Анне-Марии. — Сегодня вам удалось залечить многие раны.
— Но ведь я сказала правду, — прошептала она в ответ.
— Да, постороннему, конечно же, виднее, чем нам. Я думаю, теперь у вас с ними проблем не будет.
Он кивнул на прощанье и вышел. И Анне-Марии показалось, что внутри у нее тут же стало очень пусто.
Но никто из мужчин не дразнил ее, как в прошлый раз, и не хихикал у нее за спиной. А Севед даже предложил проводить ее до дома.
Ему хотелось поболтать, он предвосхищал то, что скажет жена о красивой фарфоровой фигурке.
— Будет, что поставить на буфет, — посмеивался он. — Будет, что показать!
— Разумеется, — пробормотала Анна-Мария и начала говорить о его маленькой дочке, которая училась у нее в классе. Ну, конечно, после того как Севед обрел уверенность в себе как мужчина, он мог позволить себе благодушно поболтать о своих бесподобных детях. Ну что, правда, его дочка — умница? А сейчас, к тому же, и ангела будет играть в рождественском представлении, целыми днями только об этом и говорит!
Нильссон наблюдал, как они проходят мимо. Эти двое и вместе? Так скольких же еще она собирается охмурить? Она может сильно осложнить ему жизнь! Нильссон был удручен.
Когда Анна-Мария в тот вечер подошла к окну у себя в комнате, чтобы задернуть занавески, она на секунду замерла. Неужели там на скалах, у пустоши, кто-то стоял? Кто-то, кто смотрел на ее дом?
Да нет, когда она взглянула туда еще раз, никого там не было.
Но сама она нередко ходила к скалам в дни, когда бывала свободна. Она заставляла себя почаще заходить в лавку. Сидела в школе гораздо дольше, чем это было необходимо. Тело ее горело от всепоглощающей тоски и желания, она с трудом засыпала по вечерам — как бы ни уставала.
Иногда она видела его. Гораздо чаще, чем раньше, он попадался ей на пути. Но он редко смотрел в ее сторону, всегда с кем-то разговаривал, единственное, что он позволял себе, это только кивнуть иногда. Но Анна-Мария чувствовала, что как только она начинает смотреть в другую сторону, его взгляд буквально прожигает ей спину. Или же она просто внушает себе это? Ей просто ужасно хотелось в это верить. Вот и все.
А Адриана она видела невероятно часто. Он почти совсем переселился в Иттерхеден и смотрел на нее с видом собственника, особенно, если рядом был кто-то еще. Но Анна-Мария старалась не оставаться с ним наедине, она жутко боялась, что он станет вести себя романтично. И, в результате, между ними накопились целые тома невысказанных слов. Адриан раздражал ее, но она старалась не показывать этого, он был так добр к ней, что она не могла позволить себе сказать ему, чтобы он убирался к черту.
Хотя именно этого-то ей и хотелось.
Во второй половине декабря Анна-Мария стала сильно уставать. Она отдавала рождественскому празднику все силы, кроме того, она переживала какой-то внутренний конфликт, ее раздирала невероятная, необъяснимая, ужасная тоска, которая не получала никакого выхода, и это лишало ее сил.
Мучительные визиты в усадьбу тоже доставляли ей массу хлопот. Адриан все время приходил за ней, хотя она и говорила ему, что у нее нет времени, и что она устала, а дамы в этой семье были сплошная благожелательность, и, вопреки своей воле, она потом тащилась оттуда домой с большими или маленькими подарками. То, что она все время благодарила и отказывалась, не помогало, они навязывали ей то лакомые кусочки на ужин, то шелковые чулки, которые они раздобыли в городе, то что-то другое. Анна-Мария страдала.
Ее поход в лавку тогда возымел свои последствия. Через пару дней семья Брандт посетила ее в школе. Царственная мамаша дружелюбно объяснила ей, что девушке из хорошей семьи не пристало якшаться с простонародьем. Ей следовало бы немного подумать об Адриане, да и о его близких.
Последнее Анна-Мария не могла понять. Да уж и первое тоже, если на то пошло. Она возразила, что ходила не одна, что ее проводили и туда, и обратно.
Да, но кто? Какой-то несчастный шахтер. Да и вообще — этот Коль — неподходящая компания, у него такие грубые манеры, он так ругается, да и еще его подозрительное иностранное происхождение к тому же.
Лисен так и сверлила ее своими глазками. «Эта дамочка может сколько угодно стараться казаться добродушной, — упрямо думала Анна-Мария, — но я все равно знаю, что она ненавидит меня. Это видно по ее глазам».
Но поскольку Анна-Мария была девушка мягкая и покладистая, ей не пришло в голову начать препираться с дамами. Вместо этого она как можно спокойнее сказала:
— Мне кажется, валлонов очень уважают за их искусство и культуру и за их выдающихся ремесленников.
— Мы слышали кое-что о совершенно неподобающих вещах между вами двумя, — вмешалась Керстин. — Разумеется, это всего лишь сплетни, но и они опасны. Нам не нужны такие сплетни, Анна-Мария.
Нам? Что они имели в виду? Но поскольку сразу не нашлась, что им ответить, они стали говорить о чем-то другом, прежде чем она смогла начать протестовать. И вот она сидит, а внутри у нее все горит от обиды и боли. Да и от вошедшего Адриана толку было мало. Он был такой слабый, что Анне-Марии стало стыдно за него. Семейство полностью обезличило его.
У героя ее снов не осталось даже нимба. Ничего!
Дети и школа доставляли ей огромную радость. Она чувствовала, что она способная учительница, ведь они учились всему легко и быстро. Разумеется, не всем было одинаково легко, но она была достаточно внимательна, чтобы позаботиться о том, чтобы никто не отставал.
Однажды она получила подарок. Жена Севеда сунула ей какой-то бесформенный сверток. Там оказалась пара вязаных варежек. Чего они стоили женщине, Анна-Мария могла только догадываться. Потому что теперь она знала об отчаянном положении с деньгами у всех, знала, что даже самая крохотная экстравагантность проделывала большую дыру в скудном семейном бюджете. Но этот подарок она не могла не принять. Она надевала варежки всегда, когда было холодно.
А Нильссон постепенно становился все язвительнее и противнее. Она лишила его отличных источников дохода, этого он ей простить не мог, и поэтому распространял ядовитые сплетни о ней с еще большим энтузиазмом. Но он уже никого больше не волновал. Он был уничтожен, во всяком случае в том, что касалось младшего ребенка Севеда.
Иногда он входил и с неодобрительным видом наблюдал за приготовлениями к рождественскому спектаклю. Смотрел на сцену, которую соорудил Клампен, на столы вдоль стен и гору костюмов, сшитых Анной-Марией.
Но Нильссон был хитер. И он знал, как больнее ранить.
— Вчера заходил мастер. Уже жалеет о своей идее пригласить сюда учителя. Или что еще хуже: учительницу. Считает, что фрекен слишком много себе позволяет. А уж что касается этого праздника на Рождество, то он просто вне себя. Собирается запретить шахтерам идти сюда в этот вечер. Им придется работать на шахте до полуночи.
И хотя Анна-Мария уже знала, что представляет собой Нильссон, все равно его слова ранили ее. В них всегда есть доля правды, сказал как-то Адриан. Да, верно, она и сама неоднократно убеждалась в этом.
И вот однажды, когда урок закончился, и дети выбежали из школы, а в классе воцарилась тишина, она услышала, что в конторе идет перебранка.
Поскольку голос одного из спорящих принадлежал Колю, она прислушалась самым бессовестным образом.
Нильссон ядовито произнес:
— Но тут тебе ничего не светит, Коль. У фрекен Анны-Марии совсем другие интересы, мы все это знаем. Голос Коля был хриплым от гнева.
— А какого черта я должен ею интересоваться?
— Да неужели? А что же ты тогда сюда бегаешь день и ночь, как мартовский кот?
Анна-Марие показалось, что она даже слышит, как Коль подошел вплотную к Нильссону.
— Может, назовешь хотя бы один-единственный раз, когда я заговорил с ней? Я прекрасно обходился без женщин раньше, так что зачем мне всезнайка-мамзель из школы из этого проклятого богатого высшего общества?
