Мэри Стюарт - Кристальный грот

Сейчас я старик, ведь уже когда короновали Артура, лучшая пора моей жизни осталась позади. Прошедшие с того времени годы встают передо мной более смутно и бледно, нежели те, что им предшествовали, будто жизнь моя была растущим деревом, которое покрывалось цветами и листьями для него, а теперь мне остается лишь желтеть листом до самой могилы.

Это свойственно старости — недавнее прошлое затуманено, тогда как память о делах давно прошедших ясна, а краски ярки. Даже картины моего далекого детства вновь приходят ко мне отчетливыми и живыми, обрамленные сиянием, подобно очертаниям фруктового дерева у белой стены или озаренные солнечным светом знамен на фоне затянутого грозовыми тучами неба.

Краски видятся ярче, чем они были на самом деле, в том я не сомневаюсь. Приходящие ко мне во тьме воспоминания свежи, я вижу их молодыми глазами детства, они столь далеко отстоят от меня нынешнего, что сопровождавшая их боль исчезла и они развертываются в картину того, что было когда-то, было не со мной, не с этим мешком костей, в котором жива еще память, а с другим Мерлином, молодым, свободным и легким от воздуха и весеннего ветра — как птица, по имени которой я назван.

С более поздними воспоминаниями иначе — они возвращаются, по крайней мере некоторые из них, горячие и подернутые дымкой, они освещены сполохами пламени. Ибо в пламени я их и вижу. Это одна из немногих уловок — я не могу назвать их магией — которые остались мне теперь, когда я стар и лишен почти всех своих особых, неведомых обычным людям способностей.

Я все еще способен видеть… не ясно и не под трубные звуки, как когда-то, а подобно тому, как грезит и видит картины в огне ребенок. Я все еще могу заставить пламя вспыхнуть или притухнуть, это один из простейших приемов магии, его легче всего запомнить и труднее прочих забыть. То, чего я не могу вспомнить, является мне в пламени, в алой сердцевине огня или в бесчисленных зеркалах кристаллов хрустального грота.

Самое раннее воспоминание окутано тьмой с проблесками пламени. Это не собственная моя память — но позднее вы поймете, как я все это узнал. Скорее даже не воспоминание, но как бы греза о прошлом, нечто в крови, может быть, что-то унаследованное от того, кто тогда носил еще меня в своем теле. Полагаю, такое возможно. Поэтому мне кажется верным начать с того, кто был до меня и кто появится вновь, когда меня не станет.

Вот что случилось в тот вечер. Я видел это, и рассказ мой правдив.

Было темно, да вдобавок еще и холодно, поэтому он развел маленький костер из хвороста, лениво дымивший и почти не дававший тепла. Дождь шел не переставая весь день, с ветвей у входа в пещеру все еще капало, ровная струйка влаги переливалась через край выемки, пропитывая землю и траву на лужайке. Беспокоясь, он уже несколько раз выходил из пещеры, и сейчас вновь вышел из-под нависшей скалы и направился к роще, где был привязан его конь.

С наступлением сумерек дождь прекратился, но поднялся туман, струившийся на высоте колена среди деревьев, и те стояли призраками, а пасущаяся лошадь плыла среди белизны, как лебедь. Лошадь была стара и выглядела тем более призрачно, что паслась она без единого звука: еще раньше он разорвал шарф и обрывками материи обернул удила, чтобы позвякиванье не выдавало его. Бляшки на уздечке были позолоченными, а обрывки шарфа — шелковыми, ибо он был сыном короля. Если бы его поймали, то убили бы. Ему было всего восемнадцать.

Донесся тихий перестук копыт — кто-то поднимался по долине. Он обернулся, задышал чаще. Блеснуло обнаженное лезвие меча. Серая лошадь перестала щипать траву и подняла голову из тумана. Пошевелила ноздрями, но не издала ни звука. Человек улыбнулся. Перестук копыт приблизился и затем, по самую холку в тумане, из сырой мглы мелкой рысью выбежал пони. Всадник, маленький и хрупкий, кутался в темный плащ, предохранявший от вечерней прохлады. Пони встал, как вкопанный, задрал морду и издал долгое ржание, звонкое, но негромкое. Испуганно ахнув, всадница выскользнула из седла и ухватилась за повод, пригибая голову животного и глуша этот звук своим платьем. Ибо это была девушка, и притом очень молодая. Она беспокойно оглядывалась по сторонам, пока не заметила на опушке молодого человека с мечом в руке.

— Шумишь, как отряд конницы, — сказал он.

— Я только здесь поняла, что уже приехала. В тумане все выглядит так странно.

— Тебя никто не видел? Добралась без происшествий?

— Да, без происшествий. Последние два дня я не могла приезжать. Дороги патрулировали днем и ночью.

— Я так и думал. — Он улыбнулся. — Ну, вот ты и добралась. Давай поводья. — Он отвел пони под деревья и привязал. Затем поцеловал девушку.

Немного погодя девушка оттолкнула его.

— Мне нельзя оставаться. Я привезла вещи, и даже если не смогу приехать завтра… — Она замолчала. Увидела седло на его лошади, обмотанную тряпками уздечку и уложенные седельные сумки. Руки девушки метнулись к его груди, и его ладони накрыли и крепко прижали их.

— Ах, — произнесла она, — я знала. Я даже видела это вчера во сне. Ты уезжаешь.

— Я должен. Сегодня ночью.

На минуту она замолчала. Затем лишь спросила:

— Скоро?

Он не стал прикидываться, будто не понимает.

— У нас час-другой, не более.

Ровным голосом она произнесла:

— Ты вернешься. — И затем, когда он попытался что-то сказать: — Нет. Не сейчас, не нужно больше об этом. Мы все уже сказали, а сейчас для этого больше нет времени. Я лишь хотела сказать, что ты избегнешь опасности и благополучно вернешься. Поверь мне, я это знаю. Мне было видение. Ты вернешься.

— Чтобы это сказать, не нужно видений. Я должен вернуться. И тогда, может быть, ты с большим вниманием отнесешься к моим словам…

— Нет. — Она вновь прервала его, почти сердито. — Это не имеет значения. А знаешь, что имеет сейчас значение? То, что у нас всего час, а мы тратим его впустую. Давай зайдем в пещеру. — Обняв ее плечи рукой и направляясь ко входу в пещеру, он начал расстегивать украшенную драгоценными камнями брошь, скреплявшую ее одеяние.

— Да, давай зайдем.

Когда мой дядя Камлах вернулся домой, мне едва исполнилось шесть лет. Хорошо помню, каким я увидел его впервые — высокий молодой человек, вспыльчивостью похожий на моего деда, голубоглазый и с рыжеватыми волосами, которые так мне нравились у моей мамы. Он явился в Маридунум сентябрьским вечером, перед самым закатом; с ним прибыл маленький отряд. Я был еще мал и сидел с женщинами в длинной, старомодно обставленной комнате, где они ткали. Моя матушка сидела у ткацкого станка; помню ту ткань, алую с узким зеленым узором по краю. Я сидел у ее ног на полу, играя в бабки — правая рука против левой. Солнце бросало сквозь окна косые лучи, разливая лужи сияющего золота по растрескавшейся мозаике пола; снаружи в траве гудели пчелы; все, даже щелканье и потрескивание ткацкого станка навевало сон. Женщины переговаривались друг с другом поверх веретен, но тихонько, склоняясь головой к голове, и Моравик, моя няня, мирно дремала на своем табурете, прямо посреди одной из луж солнечного света.

Когда во дворе послышался топот, а затем и крики, ткацкий станок вдруг остановился, тут же оборвалась и тихая болтовня женщин. Всхрапнув и вытаращив глаза, проснулась Моравик. Моя мать сидела неестественно прямо, высоко подняв голову и прислушиваясь. Челнок выпал из ее руки. Она встретилась взглядом с Моравик. Я был уже на полпути к окну, когда Моравик резко окликнула меня, и было в ее голосе что-то, заставившее меня остановиться и вернуться к ней, не переча. Няня начала спешно поправлять на мне одежду, расправлять складки на тунике и приглаживать мои волосы, из чего я заключил, что приехавший — важная персона. Я был взволнован и удивлен тем, что меня явно собирались кому-то представить; в те дни ко мне обычно старались не привлекать внимания. Я терпеливо стоял, пока Моравик продиралась расческой сквозь мои волосы и обменивалась с матушкой поверх моей головы быстрыми, невнятными репликами, на которые я не обращал внимания и которых не понимал. Я прислушивался к конскому топоту во дворе и крикам мужчин, время от времени отчетливо доносились слова на языке не валлийском или латинском, а на кельтском с акцентом, похожим на говор Малой Британии, который был мне понятен, ибо моя няня, Моравик, была бретонкой, и ее язык я усвоил как родной.