Внезапно накатила усталость, и Божене захотелось прилечь. Ночь наступила незаметно, окна в номере надежно закрывали глухие тяжелые шторы, и ни единого лучика света не проникало снаружи.
Иглу не хотелось выпускать из рук, до того она радовала глаз. Божена полюбовалась еще немного и хотела было спрятать ее в укромное место, но та выскользнула из дрогнувших пальцев в тот миг, когда в углу выросла черная тень.
Мортем всегда появлялся внезапно, и Божена, завидев его, вздрагивала – никак не могла к этому привыкнуть, хотя с тех пор, как это случилось впервые, прошло больше ста двадцати лет. Она склонилась и стала ощупывать ковровое покрытие под ногами в поисках иглы. Глухой смех Мортема, похожий на хруст сломанных костей, заставил ее замереть на месте.
– Почему ты смеешься? – спросила она, не отрывая взгляда от пола. Иглы нигде не было видно.
– Можешь не стараться! – произнес он с характерным для него шипением. – Неужели ты до сих пор не догадалась, что тебя одурачили?
– Не может быть! – Божена, наконец, обнаружила иглу, и только теперь заметила, что для того, чтобы называться иглой, у этого предмета было слишком много недостатков: искривление посередине и слишком сильное утолщение к концу, в котором даже игольного ушка не было, но раньше Божене казалось, что кощеевой игле оно ни к чему.
– Что же это тогда? – спросила она, цепенея от ужаса.
– Осколок смертоносной молнии, врезавшейся в Древо Жизни и застывший там, – ответил Мортем и снова рассмеялся.
– Нет! Не верю! Тогда Осдемониум не подчинился бы девчонке! Он не мог перепутать иглу с пустой железкой!
– Игла ни при чем.
– Что?! Хочешь сказать, девчонка сама справилась с демоном?!
– Она обрела силу! Правда, пока еще не понимает этого. Теперь тебе надо быть осторожнее, ведь она знает тебя.
Обхватив руками лицо, Божена зажмурилась и вонзила ногти себе в щеки. Простояв так всю ночь в компании с Мортемом, наблюдавшим за ней из угла, Божена справилась с гневом, грозившим взорвать ее изнутри. Только после этого к ней вернулась способность мыслить. Теперь ей предстояло придумать новый план.
Эпилог
Вольга подошел к окну и распахнул обе створки. Молнии уже перестали падать, а черная туча отползла назад, за горизонт. Виднелась лишь иссиня‑фиолетовая полоска между морем и небом. Вскоре исчезнет и она. Он вдохнул наэлектризованный воздух и потянулся вверх, представляя, что взлетает. До сих пор ему не позволяли выйти в небо вместе со всеми, и Вольга жил мечтой, что однажды это произойдет. Но так было раньше, до появления здесь дерзкой светловолосой синеглазки, колючей, как унизанная шипами ветвь Древа Жизни. Теперь же мечта изменилась: Вольга собирался вернуться на Землю, чтобы найти беглянку, хотя и не понимал до конца, зачем ему это надо и что он будет с ней делать, когда найдет. Но с тех пор, как девушка исчезла, его терзала тревога за нее. Он так и не понял толком, куда она подевалась: нырнула в переплетение ветвей и пропала. Как Вольга ни вглядывался, не смог ее найти. Море под кроной Древа Жизни выглядело спокойным, поэтому вряд ли Тильда упала вниз, но уверенности в этом у парня не было. Он опасался, что синеглазка отправилась на темную сторону Лукомории, в кощееву темницу, выручать брата. Вольга решил, что небо подождет, пока он будет искать синеглазку. Он обойдет и землю, и подземелье, но отыщет ее. А отец… что ж, огорчится, конечно, но поймет, ведь он очень умный. С отцом Вольге повезло.
Забравшись на подоконник, парень выпрямился во весь рост и бросил прощальный взгляд на небо, туда, где белели, трепеща, крылья возвращавшихся с битвы светоносцев. Нужно торопиться и покинуть дворец до того, как отец взойдет на крыльцо.
Вольга расправил крылья и вылетел наружу. Оказавшись за пределами небесного города, он начал снижаться к земле, уверенный, что однажды настанет и его черед взлетать ввысь.
Продолжение следует…
Vivens lux
Полина Луговцова Лихоморье. Vivens lux
1. Собрание
Низкое северное небо в редких бисеринках звезд нависало бархатным покрывалом над привокзальной площадью, многолюдной, несмотря на поздний ночной час: пассажиры только что прибывшего экспресса «Allegro» сообщением Санкт‑Петербург – Хельсинки гурьбой валили из здания вокзала. Некоторые отходили в сторону и рассеянно озирались в поисках встречавших, другие скользили любопытным взглядом по каменным фасадам зданий напротив, но большинство с сосредоточенным видом направлялись к стоянке такси и автобусов, спеша добраться до конечной точки своего маршрута. Кое‑кто шел дальше пешком, пересекая площадь. Правда, таких было всего двое, – худощавый мужчина с резкими, как будто даже нервными движениями, и женщина с уверенной грациозной походкой. Вероятно, до пункта их назначения оставалось недалеко, поэтому они и не воспользовались транспортом.
В самом деле, достигнув здания музея, расположенного на противоположной стороне площади, они двинулись вдоль фасада, свернули за угол и через десяток метров остановились. В руках женщины вспыхнул экран смартфона. Ее длинные тонкие пальцы с острыми ногтями нездорового зеленоватого цвета пробежались по нему, набирая сообщение, а через пару минут в стене музея распахнулась неприметная дверца, скрытая в тени. Совсем не по‑джентльменски опередив спутницу, мужчина ринулся в дверной проем, как на пожар, но споткнулся на пороге и по инерции пробежал вперед, громко топая. Женщина возмущенно фыркнула, сердито прошипела какое‑то ругательство и юркнула следом, оглянувшись перед тем, как закрыть за собой дверь. Взгляд по‑лисьи узких, изящной формы глаз метнулся в одну сторону, потом в другую, и дверь беззвучно примкнула к стене, да так, что не осталось ни малейшего намека на ее существование: декор дверного полотна идеально имитировал камень, из которого было сложено все здание.
Вошедших встречал грузный курносый мужчина средних лет с вихрастой шевелюрой цвета жженого кирпича. Он улыбнулся, и его круглые рябые щеки собрались в крупные складки, напоминая гармошку, однако это не стерло печального выражения с его лица.
– До‑д‑добро по‑п‑пожаловать в Атенеум, п‑пани Божена! – произнес он на ломаном русском, чудовищно коверкая слова и заикаясь.
– Доброй ночи, Руубен Мякинен. Сто лет не виделись! – ответила гостья, одной рукой обнимая его за полные плечи, а другой сбрасывая со своей головы капюшон дорожного плаща. Ее светлые вьющиеся волосы веером рассыпались за спиной.
– Д‑да, вы з‑знаете, я успел д‑даже латынь подз‑забыть, – отозвался тот виновато.
– Не утруждайтесь, говорите на родном! – Она снисходительно улыбнулась. – С некоторых пор я владею всеми языками, и, между прочим, не только человеческими.
– А ваш с‑спутник?
– И он тоже.
– Ну и прекрасно! – Мужчина перешел на финский, сразу перестав заикаться, и в круглых, слегка навыкате, светлых глазах промелькнуло облегчение: он очень боялся рассердить эту даму, уже испытав на себе ее гнев в прошлом, да к тому же относился к категории людей, которые стараются никогда никого не сердить. Пускай Руубен Мякинен и был довольно неуклюж в движении, зато его умению общаться позавидовал бы самый искусный дипломат: он подстраивался под собеседника, как ручей под особенности ландшафта, огибающий любую преграду или просачивающийся под ней. С Боженой Блаватской Руубен встречался всего несколько раз в жизни, хотя с момента их знакомства прошло более ста лет: впервые основательница общества этерноктов посетила Атенеум в начале девятисотых, как раз, когда на смену «золотому веку» финского искусства пришел модерн, и музей наводнился новыми картинами. Руубен работал в этом музее со дня открытия, и на сегодняшний день его возраст приближался к внушительной дате в сто семьдесят лет. Благодаря Божене Блаватской, научившей его добывать недожиток, он перестал стареть после сорока пяти. Во избежание пересудов Руубену приходилось красить волосы в пепельный цвет, под седину, и натирать лицо дешевым хозяйственным мылом, отчего кожа становилась сухой и морщинистой. Но, несмотря на все эти ухищрения, коллеги то и дело отпускали шуточки в его адрес по поводу того, что он наверняка скрывает от всех секрет вечной молодости. Они проводили его на пенсию, а потом вновь приняли в свой коллектив, но уже как другого человека, так и не узнав в нем бывшего сослуживца: Руубен вернулся с новым именем и сильно измененной внешностью, превратившись из подслеповатого и тугого на ухо старика в важного господина с пышными усами, как у Галлена‑Каллелы, его любимого художника‑реалиста, работы которого украшали залы музея. Усы иногда отклеивались, заставляя Руубена нервничать и все время быть начеку, поэтому после очередного ухода на пенсию он решил отказаться от какой бы то ни было бутафории на лице и вновь устроился на работу в музей, оставшись в своем настоящем облике. Руубен был уверен, что никто из коллег не узнает его, потому что все, кто был способен на это, давно ушли на заслуженный отдых или же на тот свет. Со дня основания музея штат работников несколько раз полностью сменился, и не осталось никого, кто знал бы о существовании потайной дверцы, предназначенной для особенных гостей, таких, как Божена Блаватская и ее спутник. Последнего, кстати сказать, Руубен видел впервые, и тот совсем ему не понравился, – до крайности нервный тип, не способный спокойно устоять на месте и дрыгающий конечностями, как марионетка в руках кукловода, охваченного лихорадкой.
