– Гнездо немножко не то, – объяснил Антуан. – Наши мастера, когда запал копировали, сделали его диаметром меньше. Понимаешь?
– Нет, – признался я.
– Наш запал можно в чужой планёр поставить. А их запал в наш – никак.
Он тихонько засмеялся.
Вскоре мы вновь летели над землей. Далеко по правую руку виднелся морской берег. Планёр несся ровно и быстро, покрывая расстояния с чудесной небрежностью.
– Когда-нибудь, – сказал Антуан, – не нужны будут дилижансы. И нелепые паровые повозки умрут не родившись. Останутся лишь планёры, что понесутся над миром, доставляя людей из страны в страну. Вот тогда… тогда исчезнет зло и непонимание. Все людские беды – из непонимания друг друга.
– Люди и не желают понимать, – возразил я.
Антуан помолчал. Неохотно кивнул.
– Ты прав, Ильмар. Но это трудно – понять всех. Ведь понять – значит разделить чужую радость и чужую печаль. А печалей в жизни случается куда больше, чем радостей. Кто же согласится страдать за других? Принять чужое горе, словно свое? Не было и нет такого человека. Сестра-Покровительница оплачет твои грехи, Искупитель за них покарает. Верный друг пожалеет и утешит, мать не перестанет любить, верная жена разделит твои невзгоды. Но принять в себя все беды и горести мира, простить все грехи? Немыслимо, Ильмар!
Я и не спорил. Чего ж тут спорить? Я попытался представить, как это – отзываться на любую боль. Возлюбить палача, пожалеть душегуба, простить предателя…
Немыслимо…
– Ты спи, Ильмар, – мягко сказал Антуан. – От того, что ты будешь бодрствовать, мои руки не окрепнут.
Покосившись назад, я увидел, что в бомбовой каморе наши товарищи давно уже следуют этому мудрому совету.
Распростершись на решетчатом полу, прижавшись друг к другу, спали епископ и его охранник, монах и лекарь…
Задремал и я.
И снился мне сон радостный и легкий. Будто по прибытии в Иудею Маркус немедля обрел полную силу. И стали подвластны ему все вещи, что только есть в мире.
Триумфально шествовали мы обратно в Державу, уже ни от кого не скрываясь и осыпая земли, по которым проходили, драгоценными дарами. Шахты, к радости горняков, вновь наполнялись железом, потерянные состояния возвращались счастливым наследникам, самые бедные крестьяне получали из рук Маркуса одежду, деньги, инструменты. Отринув прежнюю веру, склонились перед Маркусом гордые имамы, Император османский поклялся в вассальной верности. А на границе Державы уже ждали нас ликующие толпы, прослышавшие про чудо.
Пешком, как и подобает новому Искупителю с его свитой, пришли мы в Урбис. Пасынок Божий Юлий возвратил Маркусу святые реликвии, со времен первого Искупителя в Церкви хранящиеся. Покаялся в грехах, был прощен и удалился в глухой горный монастырь замаливать свое былое неверие.
Потом, в Версале, преклонились перед нами аристократы и сам Владетель. Милосердно помиловал Маркус своего венценосного отца и отправил его в тот же монастырь, что и Пасынка Божьего.
А после стал править Державой и Империей, не пренебрегая мудрыми советами своих друзей и защитников. Арнольд стал новым начальником над Стражей, и после того разленившиеся стражники взялись за ум. Антуан и Жан, пусть уж и жить им оставалось немного, мудрыми советами помогали Маркусу в отрочестве. Хелен, взявшись за армию, твердой рукой навела в ней порядок и прекратила все свары между провинциями, даже непокорную Британию замирив подчистую. Епископ Жерар, приняв пост Юлия, укрепил Церковь и прекратил грызню между конфессиями. Простой мадьярский паренек Петер стал таким великим дипломатом, что и гордая Руссия, и жестокие ацтеки признали превосходство Державы. И когда скончался от неясных причин Хан Михаил, весь руссийский народ пожелал на троне видеть тайных дел мастера Фарида Комарова.
Что-то еще во сне мелькало. И то, как Йенс стал паладином, приобщающим к вере самые темные страны. И Луиза, покровительством детских приютов и домов для согрешивших девиц снискавшая общую любовь. Луи и кто-то еще, сумевшие Иудею и Китай обратить лицом к Державе.
В общем, хороший был сон, пусть и слишком уж сбивчивый.
И проснулся я радостный и спокойный, будто лежал на мягкой койке дорогой гостиницы, а не скрючился в жестком плетеном креслице мчащегося над морем планёра.
Позади по-прежнему рычал толкач. Антуан сидел за штурвалом.
А повсюду вокруг было море, и наползали с запада тяжелые грозные тучи, в которых беспрерывно бились молнии. Солнце клонилось к закату и светило в тучи наискось, подсвечивало фиолетовым и розовым. Ярким мотыльком летел впереди планёр Хелен, призывно сверкал на фоне облачной гряды. Это было красиво и грозно, будто на картине, рожденной выдумкой живописца.
– Где мы? – спросил я.
– Над Средиземным морем, Ильмар. – Голос Антуана был измученным и слабым. Сколько же я спал? Ну, никак не больше трех часов, раз толкач еще горит.
– На Кипр? – догадался я. – Все-таки на Кипр?
– Кипр остался стороной, Ильмар.
Обмирая, я заглянул в его лицо. И ничего хорошего там не увидел. Антуан был бледен, глаза его слезились. Пальцы на штурвале совсем побелели.
– Нам… еще долго?
– Толкач вот-вот выгорит.
– А… берег?
– Тоже вот-вот… появится. – Антуан посмотрел на меня. – Нет. Как увидишь берег – лететь еще с четверть часа. Не дотянем.
Я глянул назад – вроде как все спали. Нет, Жерар лежал с открытыми глазами, слушал наш разговор.
– Как же так? – прошептал я. – Почти добрались…
– Надо было лететь на Кипр. Но Хелен слишком уверовала в себя.
Планёр летуньи все мчался и мчался вперед. Понимает ли она, что мы не успеем? Должна понимать, не маленькая.
Сейчас погаснет толкач ее планёра. Они начнут терять высоту и упадут в морскую пучину. А мы еще минуту-другую будем лететь, прежде чем настанет наш черед…
– Антуан, берег! – Я даже привстал, когда понял, что горизонт обрел твердь. – Клянусь, там берег!
Летун всмотрелся, покачал головой.
– Я не вижу.
– Там берег, клянусь!
– Если еще десять минут проработает толкач – мы долетим, – подумав, сообщил Антуан. – Но я…
Наступила тишина. Лишь свистел ветер в крыльях да ругался в бомбовой каморе Жерар, слышавший весь разговор.
Наш толкач сгорел раньше. Планёр Хелен еще несся, а мы уже начинали снижаться.
– Когда-то я мечтал умереть не от старости и болезней, а за штурвалом планёра, – хрипло сказал Антуан. – Но я же не просил смерти в компании… Ильмар, у тебя есть вода?
– Нет… зачем? – Как зачарованный я смотрел на далекий берег. Планёр спускался так медленно, что сразу и не заметишь. Лишь по уносящемуся ввысь планёру Хелен понятно – падаем…
– Горло ссохлось. А морской водой не напьешься.
Позади завозились. То ли Жерар разбудил остальных, то ли они сами проснулись, когда умолк рев толкача.
– Антуан, планируй! – попросил я. – Ведь можно…
– Не на этой машине, Ильмар. Она слишком тяжела.
Земля на горизонте близилась, но и море внизу приближалось. Эх… лодку бы…
Прижавшись щекой к стеклу, я смотрел по сторонам, пытаясь углядеть хотя бы крошечный островок. Но островов не было… лишь мелькнул среди волн крошечный белый парус.
– Антуан! – закричал я. – Там корабль, корабль!
– Курс! – хрипло произнес летун.
– Направо… юго-запад, чуть ближе к западу…
Планёр медленно завалился на крыло. К горлу подступил комок. Уже видны были волны, и волны совсем не маленькие.
– Вижу шхуну, – сказал Антуан. – Ильмар, спроси, все ли умеют плавать.
– Плавать умеете? – крикнул я, оборачиваясь.
Слава Сестре, все закивали. Даже Йенс, за которого я больше всего боялся.
– Луи, ты хорошо плаваешь? – уже от себя спросил я.
Охранник кивнул.
– Помогай Жану, понял?
Будто ожидая подтверждения, Луи покосился на епископа. И тут же кивнул, не дожидаясь указаний.
Я снова уставился на близящуюся шхуну. Совсем уж недалеко. Но и море рядом… Я посмотрел вверх – планёр Хелен кружил над нами и дымного следа за ним уже не было. И у них кончился толкач.
– Планёр потонет быстро, – спокойно сказал Антуан. – Из бомбовой каморы не выбраться. Поэтому я дерну рычаг, когда до воды останется несколько метров, и люк каморы откроется.
– Слышали? – Я повернулся назад. – Мы летим к шхуне! Над самой водой люк откроется, вы упадёте в воду!
Чья была шхуна, вот вопрос. Что думали о нас моряки, увидавшие вдали от берега два падающих планёра? Захотят ли вытащить, или развернутся, от греха подальше, да и бросят в море?
Нет, не должны. Никак не должны так поступить! Пусть это османы, пусть иудеи, но даже самым безбожным и диким племенам свойственны жалость и милосердие.
Я успокаивал себя этими мыслями, пытаясь не вспоминать те истории, которые слышал от путешественников и которые пережил сам.
Если нет никакой надежды, то надеяться надо вдвойне.
– Готовьтесь! – крикнул Антуан. И впрямь до воды оставалось метров пять, казалось, что волны уже бьют в брюхо планёра.
