– Сегодня попробую кое-что новое, – тихо заговорила я, обернувшись к сестре. – Я ведь обещала помочь. Только об этом никто знать не должен. Слышишь, сестрица? Ни одна душа.
– Но почему? Раз волхва нет, люди начнут болеть. И начнут искать, к кому обратиться. Если… – Она запнулась, шумно сглотнула, глянув на сына. – Если Млад вылечится, народ станет спрашивать, как да кто помог ему.
– Скажешь, боги откликнулись. Но про меня знать никто не должен. Я не знахарка и не волховка, но если кто так подумает – беды не миновать. Если колдун убил Рябину из-за его дара, то и ко мне начнет присматриваться.
– Ладно, – кивнула Зоряна. – Будь по-твоему. Ни единой душе не расскажу.
Оставалось лишь положиться на ее слово. Однако я умолчала и ещё об одной опасности, которая казалась куда страшнее. Порой простым людям сложно отличить заговоры волхва от колдовства, особенно когда они напуганы.
– Возьми сына и выйдем на воздух, – велела я сестре, а сама набрала в кружку воды, кинула горсть соли и взяла с собой.
Мальчик беспокойно заскулил на руках у матери. Зоряна крепче прижала его к груди и обратила ко мне вопрошающий взгляд.
– Все будет хорошо, – заверила со слабой улыбкой, открыв перед ней дверь.
И я действительно верила в это. Безотчетно и, может быть, слепо. Но то новое, что открыло во мне магическое растение, говорило, что с болезнью можно справиться. Что порчу можно отвести.
Я вышла вперёд и поманила Зоряну за собой, к осиновой рощице. Тонкие деревца с серо-зеленой корой и черными чечевичками, похожими на прикрытые глаза, шумели листвой, пусть и не было ветра.
– Если кто спросит – скажи, что носили требу Макоши и просили, чтобы не обрывала раньше времени нить судьбы мальчика, – попросила я. – А если и правда так сделаешь, лишним не будет. Боги любят, когда о них помнят.
Зоряна кивнула:
– Сделаю.
Пройдя немного вглубь рощи, я остановилась, поставила в траву кружку с солёной водой и взяла из рук женщины дрожащего мальчика. Каким же он лёгким оказался, совсем крошечным. Тонкие руки и ноги безвольно болтались, волосы прилипли к шее и лбу. Я опустилась на колени и положила Млада в траву в корнях осины. Окунула пальцы в воду и обмазала лоб. Тихо и неразборчиво начала наговор.
– Пусть дрожит осиновый лист, а Млад не дрожит. Забери, земля-матушка, хворь и порчу. Пусть воротится к тому, кто наслал их. Пусть наполнится тело сына твоего здоровьем и силой.
Я не знала, верные ли слова говорю. Казалось, что подойдут любые, идущие от сердца. А силы им придаст дар белого таленца, благодаря которому и превращалось мое бормотание в Слово.
Солёной водой я смочила лицо, шею и грудь ребенка, непрестанно приговаривая. Затем остатки воды вылила на волосы.
– Как стекают капли с тела Млада, так пусть и хворь стекает.
Вместе с окончанием наговора кончились и мои силы. В глазах потемнело, я покачнулась и едва удержалась, чтобы не упасть.
Мгновения шли в полной тишине. Нарушить ее первой Зоряна не решалась и просто стояла неподалеку, глядя на сына. С надеждой, что он очнётся, и в страхе, что все окажется зря. Над нами трепетали осиновые листья, а все прочее оставалось неподвижным.
Мальчик тоже лежал смирно. В какой момент он перестал дрожать? Вдруг шевельнулся. В тишине прозвучал его тонкий стон. Медленно, как после тяжёлого сна, открыл глаза.
А я мысленно вознесла благодарность.
Глава 10. Заговоренные кости
Холод и чей-то взгляд в упор заставили меня проснуться. Ставни почему-то были распахнуты. Тусклый предрассветный сумрак лился через окно.
Матушка лежала на боку и глядела прямо на меня. Глаза ее были распахнуты от ужаса, рот искривлен в немом крике.
Страх мигом наполнил и мое сердце. Я попыталась вскочить, но поняла, что не могу и пальцем пошевелить. Лишь беспомощно наблюдать. Матушка тоже не шевелилась. Широко открытый рот с натянутой до предела кожей зиял чернотой. Я глядела на нее, на безумно выпученные глаза, на черный рот, и сердце вот-вот готово было остановиться от ужаса.
Я не могла вздохнуть. Что-то давило на грудь. И не ужас, сковавший и так неподвижное тело. Что-то нехорошее, чужое. Холодное.
Я изо всех сил задергалась, но тело не слушалось, больше мне не подчинялось. Голову не повернуть. Воздуха не хватало. От ужаса и отчаяния выступили слезы.
Матушка все глядела на меня выпученными глазами. Вдруг за ее спиной показалось что-то чёрное. Сгусток тьмы. Силуэт. Он медленно выползал из-за спины матушки. Охватывал ее, затягивал. Она беззвучно кричала. Я закричала тоже.
А потом снова распахнула глаза. Натужно и сипло задышала урывками. По щекам текли ледяные слезы. Воздуха все ещё не хватало, тело все ещё не двигалось. Несколько мгновений прошли в безотчетном ужасе. Взгляд лихорадочно метался по темной избе в поисках чужого. Сшитых из черноты и злобы силуэтов.
Медленно, очень медленно оцепенение начало спадать. Я шевельнула пальцами. Потом смогла повернуть голову.
Матушка лежала повернувшись к стене. В полутьме светлым пятном виднелись ее волосы и ночная рубаха. И больше ничего и никого в избе.
Всего лишь сон. Слишком отчётливый и яркий. Слишком реальный – но сон.
Едва удалось осознать это, как грудь снова сдавило. Я сползла с полка на пол. Непослушные колени и дрожащие руки упирались в солому, а лёгкие скрутило в мучительном спазме. Хрипло закашлялась. Что-то мешало вдохнуть. Что-то засело внутри. Я хрипела и кашляла в попытках это вытолкнуть. Снова брызнули слезы.
В солому упал сгусток черной слизи. Я глядела на него круглыми, затянутыми влагой глазами. Во рту остался привкус гниения. Столько вопросов вертелось в голове, но они тоже словно были затянуты пеленой. Расплывчатые, как и все вокруг. Лишь ужас оставался осязаемым. Вязким и черным, как сгусток слизи на соломе.
Без сил я села на колени, оперлась рукой о край полка. Провела рукавом по слипшимися ресницам, растерла влажные дорожки по щекам. Дрожали пальцы, и все тело дрожало.
Это лишь сон. Надо успокоиться и… Для начала просто успокоиться.
Пришлось заставить себя дышать глубоко и ровно. Но страх и не собирался уходить. Предчувствие дурного было столь велико, что любые доводы разума на его фоне меркли. Я просто знала.
Чувствовала беду.
Повинуясь внутреннему зову, на ватных ногах я подошла к матушке, коснулась руки. Теплая. И дыхание ровное. Свистящее немного, но ровное. Знание, что с ней все в порядке, подарило каплю спокойствия.
Но предчувствие никуда не делось. Оно заставило меня выйти на двор, в промозглую сырость утра. В траве блестели лужи после ночного ливня. С крыши и деревьев срывались капли, падали на землю с тихим шелестом. Тяжёлый воздух полнился запахами отгремевшей грозы, пыльцы и сырой почвы. Затянутое низкими облаками небо посветлело с восточного края, но сквозь плотную толщу не мог пробиться ни один крохотный лучик.
Хмурое утро хмурого дня.
Со смутной тревогой в душе я оглядела двор. Прошлась быстрым взглядом по соседским избам, по неподвижному лесу за изгородью. Там, в корнях вековых деревьев под напитанными влагой кронами притаилась колкая, вечная тьма.
Но нечто гораздо более темное висело надо мной. Злобное, неправильное. Я чувствовала, пусть и не могла видеть.
Ледяная грязь чавкала под ногами, пока я медленно шла к сараю. Сердце стучало часто и глухо. Оно билось о ребра, как пойманный в ловушку зверь в ужасе бьётся о прутья. Темная от сырости дверь пронзительно скрипнула в вязкой утренней тиши.
В нос тут же ударил запах.
Я уже знала, что увижу внутри. Но верить не хотелось. Потому стояла на нетвердых ногах, тяжело опираясь о старое дерево, дрожала от холода и напряжения. Долго стояла. Хотела оттянуть как можно дальше момент, который сотрёт последнюю надежду, что все предчувствия оказались ложными.
Наконец сделала шаг, хоть и совсем не была готова. Солома захрустела под ступнями. Куры вдруг резко метнулись под ноги, заставив вздрогнуть, и выбежали во двор.
