Вскоре я начал подозревать, что мангазеец нам врет, но не мог понять, зачем ему это надо. Однако меня начали одолевать приступы уныния и злобы, порой мне хотелось поколотить завравшегося торговца так, чтобы выбить из него всю правду. Постепенно я понял, что мое решение отправиться в Лукоморье было принято под его влиянием, ведь это он подсунул мне свою карту, а потом увлек небылицами. Но о том, чтобы повернуть назад, я и не помышлял, вознамерившись дойти до конечной точки нашего маршрута и увидеть, куда он нас приведет, ведь в глубине души у меня еще теплилась надежда на то, что мы все-таки попадем в Лукоморье. Да и родной хутор к тому времени остался далеко позади: мы уже несколько дней шли на кочах по реке, несущей нас к Уральским горам, и паруса гнулись от попутного ветра. Мне, прежде не выбиравшемуся из хутора дальше окрестных сел, оказаться на паруснике было в диковинку. Мангазеец договорился с поморами, чтобы нас взяли на борт судна, следующего на север, и, думаю, стоило это ему не дешево, однако ни с меня, ни с других людей из общины он денег не спрашивал, и это тоже казалось подозрительным. Зачем ему было платить за нас? Я с нетерпением ждал, когда получу ответы на свои вопросы, не догадываясь о том, что истинная причина такой щедрости откроется мне еще очень не скоро, а мангазеец к тому времени давно будет мертв.
Сентябрь 1720 года
Я заметил, что он чем-то болен, когда до конца нашего пути оставалось, по его словам, меньше месяца. Он страшно исхудал, хотя провизии на судах было предостаточно. Лицо его сделалось серым, а под глазами появились иссиня-черные круги, которые, казалось, с каждым часом расползались все больше. Мангазеец стал нервным и на все мои попытки выяснить, что с ним происходит, отвечал, что это скоро пройдет. Но ему становилось все хуже. Я опасался, что он умрет, так и не проводив нас до Лукоморья, а если окажется, что такой страны нет, спросить за обман будет не с кого.
Вдобавок ко всему резко похолодало, и ветер продувал нас до костей. Несколько человек из общины слегли с жаром, а остальные начали роптать, обвиняя меня в том, что я направил их на погибель. Как будто я их за руку из домов выводил! Но это было еще не самое плохое. В разговоре поморов, управляющих судном, я услышал, что реку затягивает льдом, и, если лед «встанет», то «встанем и мы тоже». Еще они сказали: «Хоть бы коца выдержала, без нее в Ледовитое море идти нельзя», и я спросил, что это значит. Они объяснили, что «коца» – это «льдяная шуба», специальная дополнительная обшивка вокруг ватерлинии, предохраняющая основной корпус от пробоин, и еще рассказали, что все корабельные доски «сшиты вицей», то есть, какими-то растительными волокнами, полученными из распаренного корня сосны. Узнав об этом, я почувствовал себя еще более неуютно, испугавшись, что корабль, сшитый корешками, просто рассыплется при малейшем шторме. Поморы поняли, что нагнали на меня страху, и заверили, что их «шитик» вполне крепкий. Меня это не особенно успокоило, и я поинтересовался, далеко ли еще до Мангазеи. Их ответ поверг меня в шок: поморы подняли меня на смех и сообщили, что Мангазея опустела, когда у них еще бороды не выросли, а было этим поморам с виду лет по сорок, если не больше.
Оглушенный таким известием, я отправился к проходимцу, выдававшему себя за купца из Мангазеи, но тот уже не мог говорить. Его вид привел меня в ужас: я понял, что смерть вот-вот наложит на него свою костлявую длань, и не ошибся: он испустил дух через несколько минут после того, как я подумал об этом.
Я был совершенно растерян, не зная, как быть дальше. Карта мангазейца, которую я нашел в его походной торбе, ничем не могла мне помочь – наверняка она была подделкой и служила приманкой для простачков вроде меня. Но я решил оставить ее себе на всякий случай, а также взял у него еще кое-что.
Я обнаружил это случайно, приложив ухо к груди умершего, чтобы наверняка удостовериться в том, что его сердце больше не бьется, и почувствовал твердую выпуклость, упирающуюся в мой висок. Распахнув кафтан мангазейца и расстегнув ворот рубахи, я увидел тугой кожаный мешочек, висевший на шнурке. С виду вещица напоминала кисет для табака, но внутри было что-то другое, похожее на мелкие камушки. Я снял с мангазейца «кисет», развязал узлы, стягивавшие горловину, и обомлел. Мне никогда в жизни не приходилось видеть драгоценные камни, но я сразу понял, что это именно они – ведь какой смысл носить на груди обычные стекляшки?
Я забрал алмазы, и правильно сделал, потому что впоследствии благодаря им спас общину от голода и холода. Правда, позднее ее постигла еще более страшная участь.
Некоторое время я пробыл рядом с мангазейцем, недоумевая, что за странная хворь его сгубила: он весь почернел, как головешка. Потом я пошел и сообщил о его смерти поморам. Те, увидев труп, взбудоражились, разразились ругательствами, крича, что это какая-то зараза вроде чумы, наскоро обмотали его куском парусины и бросили за борт. Никто не польстился на его добротную одежду, – так и утопили в дорогом кафтане, кожаных сапогах и меховой шапке. Паника поморов передалась и мне: я все время разглядывал кончики своих пальцев, с замиранием сердца ожидая увидеть потемнение кожи и ногтей, как это было у мангазейца, но прошло несколько дней, а тревожные симптомы так и не появились. Тогда я успокоился, не подозревая о том, что эта болезнь настигнет меня ровно через год.
Октябрь 1720 – май 1721:
Спустя месяц после смерти мангазейца, случившейся в конце сентября, наше плавание завершилось, но не высадкой в каком-нибудь поселении, как мы ожидали, а катастрофой: все три наших коча вышли из реки в Обскую губу, держа курс на Обдорск – нынешний Салехард, но вскоре сели на мель неподалеку от берега, где их быстро затянуло льдами. Попытки корабельных команд вытянуть суда стягами продолжались до самого ледостава, когда стало ясно, что до весны они с места уже не сдвинутся. Все понимали, что зиму в таких условиях нам не пережить: крытое сооружение на кораблях, называемое «казенкой», не могло спасти от полярной стужи. Нужно было позаботиться о каком-нибудь теплом убежище. Кто-то предложил разобрать корпуса судов и сколотить из них избы, а оставшейся древесиной отапливаться зимой, но большинство поморов воспротивились уничтожению кораблей. Среди них начались споры и драки, а тем временем приближались такие жестокие холода, о которых я никогда прежде и понятия не имел.
Однажды вдалеке, на прибрежной возвышенности, появились жилища аборигенов. Из треугольных макушек в небо взвился заманчивый дымок, и я решил повести своих людей туда и попроситься на постой. Узнав о моих планах, поморы подняли меня на смех и стали отговаривать, утверждая, что здешний народ настроен к пришлым людям враждебно из-за стычек с казаками, собиравшими с них ясак, и, скорее всего, аборигены нас убьют, потом насадят наши головы на колья и выставят на берегу, а тела съедят в сыром виде. Но мои люди и так уже умирали, простужаясь на холодных ветрах, моих жену и дочерей бил сильный кашель, и я боялся тратить время на раздумья, поэтому велел своей общине как можно скорее собраться в путь.
Повязав одеяла поверх одежды так, что видны были одни глаза, мы выдвинулись к поселку кочевников, подгоняемые студеным ветром и окутанные снежными вихрями. Наше приближение почуяли их псы и разбудили хозяев неистовым лаем. Тотчас из чумов высыпали коренастые круглолицые мужчины с выставленными вперед копьями и занесенными топорами. Они кричали что-то враждебное на незнакомом мне языке и наступали на нас, оттесняя назад. Мои мольбы о помощи остались без внимания, заглушенные их дикими криками.
Как утопающий цепляется за соломинку, так и я предпринял попытку договориться, даже не надеясь на удачный исход: достал мешочек с алмазами, опустился на колени и, вытянув руку вперед как можно дальше, положил его на снег, удостоверившись в том, что аборигены заметили мои действия. А потом, отступив назад вместе с моими людьми, я с интересом наблюдал, что будет.
