— Мне сюда не разрешают.
— Конечно, но ведь я с тобой? Твой дед со своими гостями, он не увидит тебя. Пойдем. Я приготовил тебе кое-что получше, чем опавшие яблоки. Уже собирают абрикосы, и я отложил из корзин лучшие, прежде чем спуститься к тебе.
Он двинулся вперед своей грациозной кошачьей походкой, по бергамоту и лаванде, туда, где распятые на солнце у высокой стены росли абрикосовые и персиковые деревья. Здесь дурманяще пахло травами, и из голубятни доносилось воркование голубей. У моих ног лежал спелый абрикос, казавшийся на солнце бархатным. Я подцепил его носком сандалии, перевернул и там, на обратной его стороне, открылась огромная гнилая дыра, в которой копошились осы. На нее упала чья-то тень. Надо мной стоял дядя, держа в каждой руке по абрикосу.
— Я же говорил, у меня есть кое-что получше. Вот, — он протянул мне абрикос. — А если тебя будут бить за воровство, то им и меня придется побить. — Он осклабился и впился в плод, который оставил себе.
Я стоял неподвижно, с большим ярким абрикосом на ладони. В саду плыло жаркое марево, было очень тихо и спокойно, если не считать гудения насекомых. Плод сиял золотом, пах солнечным светом и сладким соком. Его кожица на ощупь напоминала пушок золотой пчелы. Мой рот наполнился слюной.
— В чем дело? — спросил дядя. Вопрос прозвучал нетерпеливо и резко. Сок абрикоса — его абрикоса — струился по его подбородку. — Не стой, глядя на него, парень! Съешь его! С ним ведь все в порядке, верно?
Я посмотрел вверх. Голубые глаза, злобные, как у лиса, смотрели на меня сверху вниз. Я протянул плод обратно.
— Я не хочу. Он внутри черный. Посмотри, его же видно насквозь.
Он глубоко вдохнул, будто собирался заговорить. Вдруг из-за стены послышались голоса, может быть, это садовники несли пустые корзины, готовые к утренней работе. Дядя нагнулся, выхватил плод из моей руки и с силой швырнул его о стену. Тот разлетелся золотым всплеском мякоти по камню и сок потек вниз. Потревоженная оса слетела с дерева и пролетела между нами. Камлах отмахнулся от нее каким-то странным резким жестом и обратился ко мне голосом, в котором кипела злоба:
— После этого держись от меня подальше, дьявольское отродье. Понял? Держись подальше.
Он вытер рот тыльной стороной ладони и пошел от меня к дому размашистым шагом. Я остался где был, глядя, как сок абрикоса струйкой стекает по горячей стене. Оса приземлилась на нее, припала, и вдруг упала и зажужжала, лежа на земле. Ее тельце сложилось вдвое, жужжание сделалось пронзительным от усилий, и наконец она затихла.
Я едва замечал ее, потому что какой-то комок набухал у меня в горле, пока мне не показалось, будто я задыхаюсь, и золотой вечер поплыл, лучась в наполненных слезами глазах. Это первый на моей памяти случай, когда я плакал.
Садовники уже миновали розовые кусты, неся на головах корзины. Я повернулся и бросился прочь.
В моей комнате не было никого, даже волкодава. Я забрался на кровать и, опершись локтями о подоконник, долго сидел так в одиночестве, а в это время снаружи, в ветвях грушевого дерева пел дрозд, со стороны внутреннего дворика сквозь закрытую дверь доносился монотонный звон кузнечного молота, да поскрипывал ворот, по мере того, как мул неторопливо брел вокруг колодца.
Здесь память мне изменяет. Я не могу припомнить, сколько прошло времени, прежде чем звон посуды и гул голосов дали мне понять, что начались приготовления к ужину. Не могу и припомнить, сильно ли мне досталось, но когда Сердик, конюх, толчком отворил дверь и я обернулся, тот замер на месте и сказал:
— Да будет милостив к нам Господь. Ты чем это занимался? Решил поиграть в загоне для быка?
— Я упал.
— Ах да, ты упал. Интересно, почему для тебя пол становится вдвое тверже, чем для кого-то еще? Кто тебя так отделал? Этот дикий кабанчик Диниас?
Я промолчал, и он подошел к кровати. Сердик был маленький, кривоногий, с загорелым морщинистым лицом и копной светлых волос. Когда я стоял на кровати, как тогда, мои глаза оказывались почти вровень с его.
— Вот что я скажу, — начал он. — Когда ты чуток подрастешь, я научу тебя паре хороших штучек. Чтобы побеждать, не обязательно быть большим. У меня есть в запасе один-два приема, которые, поверь, стоит знать. Мне пришлось обзавестись ими, раз уж вышел я ростом с курицу. И не думай, я могу завалить мужика раза в два тяжелее себя — да и бабу тоже, если дело дойдет.
Он засмеялся, отвернулся было, чтобы сплюнуть, но тут вспомнил, где находится и вместо плевка прокашлялся.
— Когда ты вырастешь, мои приемчики уже не понадобятся такому высокому парню, да и к девчонкам их применять не придется. Лучше займись-ка своим лицом, если не хочешь их напугать. Вот тут, похоже, может остаться шрам. — Он глянул на тюфяк Моравик. — Где она?
— Пошла к моей матушке.
— Тогда пойдем-ка со мной. Я сам о тебе позабочусь.
Так вышло, что порез у меня на скуле был смазан мазью для лошадиных ран, и я разделил с Сердиком его ужин в конюшне, сидя на соломе, а рядом со мной тыкалась мордой в надежде на угощение гнедая кобыла, и мой собственный лентяй пони, подойдя, насколько ему позволяла привязь, провожал скорбным взглядом каждый отправленный нами в рот кусок. Сердик и на кухне был явно человеком не случайным — лепешки на пивных дрожжах оказались свежими, нам досталось по половине куриной ножки и по куску соленой ветчины, а пиво было прохладным и ароматным.
Когда он вернулся с едой, по его виду я догадался, что ему рассказали обо всем. Наверное, весь дворец уже судачит. Он, однако, ничего не сказал, просто дал мне еду и уселся на солому рядом.
— Тебе рассказали? — спросил я.
Он кивнул, жуя, и пробормотал набитым хлебом и мясом ртом:
— Рука у него тяжелая.
— Он разозлился, потому что она отказалась пойти за Горланда. Он хочет выдать ее из-за меня, но до сих пор она отказывалась и думать о замужестве. А теперь, когда мой дядя Дивед умер и остался только Камлах, они обратились к Горланду из Малой Британии. Обратиться к нему моего деда уговорил, я думаю, Камлах, ведь он боится, что если она выйдет за кого-то из принцев в Уэльсе…
Здесь он прервал меня, и вид у него был изумленный и испуганный.
— Откуда тебе все это ведомо, дитя? Где ты услышал все это? Я думаю, твои родичи не болтают при тебе об этих высоких материях. Если это Моравик распускает язык там, где лучше бы его придержать…
— Нет. Не Моравик. Но я знаю, что это так.
— Так откуда же, во имя Громовержца, ты все это знаешь? Уж не сплетни ли это рабов?
Я скормил кобыле оставшийся кусочек хлеба.
— Если ты клянешься языческими богами, Сердик, то у тебя будут неприятности — от Моравик.
— А, да. Ну, эти неприятности несложно одолеть. Скажи, кто рассказал тебе все это?
— Никто. Я знаю, и все. Я… я не могу объяснить, как… А когда она отказала Горланду, мой дядя Камлах разозлился не меньше деда. Он боится, что вернется мой отец, женится на ней, а его выгонит. Но в этом он, конечно, деду не признался.
— Уж конечно. — Он глядел на меня во все глаза, забыв даже жевать, и из уголка его открытого рта стекала струйка слюны. Он торопливо сглотнул. — Боги ведают… Бог ведает, где ты все это узнал, но это может быть правдой. Ну, продолжай.
Гнедая кобыла толкалась носом, дыша мне в шею. Я отвел рукой ее голову.
— Это все. Горланд зол, но они его чем-нибудь задобрят. А матушка моя в конце концов уйдет в монастырь Святого Петра. Вот увидишь.
Немного помолчали. Сердик дожевал мясо и выбросил кость в дверь, где пара живущих при конюшне собачонок набросилась на нее и, злобно ворча друг на друга, куда-то потащила.
— Мерлин…
— Да?
— Было бы мудро впредь никогда никому этого не рассказывать. Никому. Понимаешь?
Я не ответил.
— Дети не понимают таких вещей. Это все высокие материи. О, кое о чем люди болтают, будь уверен, но то, что ты сказал о принце Камлахе… — Он положил руку мне на колено, сжал его и потряс. — Он опасен, поверь. Предоставь его самому себе и не попадайся на глаза. Я никому не скажу, можешь на меня положиться. Но ты, ты не должен говорить такого. Даже будь ты законнорожденный принц или королевский любимчик вроде этого рыжего отродья Диниаса, и то было бы опасно, а уж тебе-то… — Он снова потряс мое колено. — Ты понимаешь, Мерлин? Если хочешь спасти шкуру — молчи и не вставай у них на пути. И скажи мне, кто все это тебе рассказал.
Я вспомнил о темной пещере системы отопления и о далеком небе у края колодца.
— Мне никто не говорил. Клянусь. — Когда он нетерпеливо и озабоченно вздохнул, я посмотрел ему в глаза и рассказал ту часть правды, на которую у меня хватило смелости. — Да, признаю, кое-что я слышал. Иногда люди беседуют поверх твоей головы, не замечая тебя или думая, что ты ничего не понимаешь. Но бывает и так, — я запнулся, — как будто со мной кто-то разговаривает, будто я вижу нечто… А иногда со мной говорят звезды… и еще бывает музыка, и голоса во тьме. Как сны.
