– Синтия… что ты…
Он поднял ее, уже неживую – Тельма ощутила, что в этом кукольном теле жизни не осталось – и встряхнул. Голова Синтии безжизненно запрокинулась. Тельма отметила некрасиво раззявленный рот и нить слюны, что сползла до подбородка.
– Синтия… – Теодор это не произнес – прохрипел. И тело выпустил, но не отступился.
Тельма слышала, что порой целители способны одолеть саму смерть, но это был явно не тот случай. Теодор старался.
Он рванул клетчатое платье и, положив руки на кожу, выпустил силу.
Тельма видела ее.
Искристую.
Белую.
Оживший лед, не иначе… она залюбовалась сложным рисунком ее, и даже испытала сожаление, что не способна просто прикоснуться к этой силе, попробовать ее на вкус.
Это был бы вкус полыни.
И еще – крепкого кофе, и быть может, самую малость – перемерзшей рябины, той самой, что росла в Веринг-Хай, третьем по счету приюте. Рябина была старой и высокой, и до ветвей ее, увешанных красными гроздьями, было сложно добраться.
Но голод – хороший стимул.
И было время, когда та самая рябина, покрытая ледяной коркой, являла собой лучшее из лакомств.
…сила уходила в тело.
Сквозь тело.
И Теодор сдался. Он сел на стул и сгорбился. Бессильно опустились плечи, и руки повисли, и Тельма, здесь, в воспоминаниях, она нисколько не боялась его. Напротив, тянуло подойти, прикоснуться.
Успокоить.
Но она лишь позволила себе завершить работу.
– Она сама… – Тельма первой нарушила молчание и огляделась. – Она сама… себя… получается, что действительно сама?
Мэйнфорд качнул головой. Вот он не выглядел озадаченным, скорее уж уставшим. Какой день кряду на ногах? Ведь устает дико. И почему ей именно сейчас думается о нем и этой его усталости?
И еще о льдистой силе.
…у силы нет оттенков. Все – индивидуальное восприятие, оно любит шутки шутить.
– Не получается. – Мэйнфорд пинком выдвинул пуфик на центр комнаты. – Сама да не сама… док, глянь-ка на коробочку. Что скажешь?
Джонни, до того стоявший тихо, верно, опасавшийся движением или, Бездна упаси, звуком разрушить ткань воспоминаний, шевельнулся. Он наклонялся медленно, будто воздух вокруг него стал густым, и Джонни приходилось преодолевать немалое его сопротивление.
Он с трудом дотянулся до флакона.
В последний миг убрал руку, но лишь затем, чтобы платок достать. Правильно, вряд ли на этом флаконе что-то есть, но порядок осмотра должен быть соблюден.
– Теридоксин…
– Его и вправду прописывают от сердца?
– Да… для стимуляции работы…
– А если здоровый человек примет? – продолжал допытываться Мэйнфорд, но руки не убрал. Хорошо, что не убрал. А его сила другая, горячая, огненная. И наверное, поэтому они с Теодором друг другу не понравились.
Визуализация антагонизма.
Если сделать раскладку, то наверняка окажется, что сила их имеет обратные вектора воздействия. Редкое явление, достойное того, чтобы быть запечатленным в какой-нибудь заумной статейке.
– Смотря сколько принять… если одну-две таблетки, то сердечный ритм засбоит, но выровняется.
– А если с полдюжины?
– Не знаю. Я ничего подобного не слышал. Если теоретически… то он расширяет энергетические каналы миокарда. Улучшает питание. Способствует большему приливу энергии… превышение дозы… – Он задумался, повернув баночку боком. Открыл. Вытряхнул таблетки на ладонь. – Превышение дозы… сильное превышение… экстремальная стимуляция. Больше энергии. Шире канал. Но есть пределы… превышение пределов приведет к спонтанному прорыву… или схлопыванию. Однозначно – нарушению циркуляции силы… у человека с даром возможна компенсация за счет спонтанного выброса…
Он подошел к столу и, выбрав из таблеток одну, положил на зеркальце. Из нагрудного кармана появилась складная лупа.
– А у человека, лишенного дара… это как увеличивать давление внутри двигателя при заблокированных клапанах.
– Двигатель разорвет, – Мэйнфорд наблюдал за доком с явным интересом.
– Да… сердце… скорее всего, просто откажет. Но, как мне кажется, первичная реакция наступит не со стороны сердца… мозг… конечно, мозг… теридоксин считается миотропным препаратом, но он же является и нейролептиком… да… основа очень похожа… такая же у тоофена. Им лечат легкие расстройства… бессонницу, скажем, вызванную дисбалансом энергообмена. Усталость… неплохой стимулятор, хотя и устаревший… интересное решение.
– Док!
– Что? – Джонни отвлекся от таблетки. – Простите… конечно… передозировка тоофена вызывает гипервозбудимость. Приступы агрессивности. Или апатию… длительный прием ведет к энергетическому истощению, поэтому его сейчас сняли с производства. А вот теридоксин… теридоксин при схожих свойствах разрешен. И рекомендован. Надо будет написать…
– Напишешь. Синтия, – напомнил Мэйнфорд, и весь научный пыл Джонни испарился моментально. Он точно вспомнил, что держит в руках не просто решение логической задачи, но лекарство, которым отравилась его невеста.
– Если она приняла его… странно, конечно, но… ее мозг отключился бы первым. Глубокий обморок. А потом и остановка сердца… милосердная смерть.
– А что странного?
Тельма не мешала. Как на ее взгляд, странного в этой истории имелось с избытком. И оглядываясь на прочтенное воспоминание, она отмечала все эти странности.
Разговор по телефону.
Фразы эти, будто украденные из радиоспектакля о несчастной любви. Картинные слезы. Картонные позы. И эта истерика, которая отпустила Синтию слишком уж быстро. Настолько быстро, что Синтия решила перед смертью макияж поправить… пудра, карандаш, помада. Ей как будто было не все равно, в каком виде ее обнаружат. Или действительно не все равно?
Нет.
Фальшивка.
Все, от первого слова, произнесенного по телефону, до последнего вздоха, фальшивка. Только смерть настоящая.
– Дозировка… здесь на упаковке значится сотка…
– А на деле? – Мэйнфорд подобрался и руку убрал.
– А таблетки, вот. – Джонни подвинул пальцем ту, которая лежала на зеркальце, и лупу подал. – Пятисотки.
Лупу Мэйнфорд не принял, лишь уточнил:
– То есть, если представить, что умирать она не собиралась… всерьез не собиралась. А, скажем, хотела устроить спектакль с самоубийством… мол, прощай жизнь, коварный соблазнитель бросил меня накануне свадьбы…
Щеки Джонни вспыхнули. Это себя-то он считает коварным соблазнителем? Впрочем, Тельма смешок сдержала. Не время и не место.
– …и для того спектакля позвонила старому приятелю. А потом нажралась таблеток, чтобы он обнаружил ее в таком вот состоянии и спас… Тельма, ты считала? Сколько она съела?
– Около дюжины.
– Дюжина таблеток по соточке… смертельная доза?
Джонни задумался, но все же покачал головой.
– Нет. Она потеряла бы сознание и… и она не поступила бы так! Это же опасно! Это…
– Это заставило бы тебя мигом позабыть про пропавшую сестрицу и свои обвинения. Скажи, если б тебе позвонила мамаша Синтии и сказала бы, что ее дражайшая девочка от расстройства таблеток нажралась и ныне при смерти находится, ты бы прибежал?
Джонни отвернулся.
– Прибежал бы, – ответил за него Мэйнфорд. – И на коленях бы прощение вымаливал. Был бы прощен… там, глядишь, заодно уговорила бы она тебя уйти.
…а это многое объясняет.
Не самоубийство, а игра в самоубийство, рискованная, но с гарантированным выигрышем. Она ведь неплохо успела изучить Джонни. И пожалуй, прав Мэйнфорд, старый добрый недруг, во всем прав.
Прилетел бы.
И прощения просил бы, если не на коленях, то почти. И умолял бы вернуться, забыть распри. Сам бы себе на шею накинул поводок вины. А Синтии оставалось бы время от времени за поводок дергать, напоминая, кто в доме главный.
Джонни и сам не понимает, как ему повезло.
– Угомонись, док. – Мэйнфорд ткнул в таблетку пальцем. – Думаю, гениальная эта мысль не сама зародилась в голове у твоей подружки. Подсказали. А заодно и таблеточек дали. Она ж у тебя не особо в лекарствах разбиралась, верно?
Кивок.
И растерянный взгляд. Он, Джонни, достаточно умен и критичен, и когда покажут записи – а Тельма не сомневалась, что записи ему покажут, – признает правоту Мэйнфорда.
Озлобится.
Жаль. Озлобленных людей в мире куда больше, чем наивных. Но так выживать легче.
– Вот и я думаю, что сама она б травилась аспирином… или еще какой ерундой… нет, это вот, – несчастная таблетка выскочила за пределы зеркала, – ей дали. И сказали, сколько принять. Объяснили, что отключится она, а очнется уже в палате… и разыграть сцену заставили, зная, что писать станем.
Мэйнфорд хмыкнул и щеку поскреб.
– Этот гад над нами издевается, не иначе.
И в этом имелся смысл.
