Ознакомительная версия.
Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел в часовне на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони еще помнили холодок серебряной оправы. А ведь зеркальце было осколком того, что разбилось в каморке – вот откуда его странный вид!
Что-то хрустнуло под ногами. Гессен нагнулся и подобрал маленький перламутровый шарик.
Это была жемчужина, выпавшая из серебряной зеркальной оправы.
* * *
Внизу, в кромешной тьме, вздыхало море, а над головой глухо шумели сосны. Столько лет накатывал на берег прибой и раскачивались вершины сосен, что звуки эти, казалось, корнями вросли в Храмовую гряду и успели здесь состариться. Но теперь от этого шума было неспокойно, и бередила душу тревога.
По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. И, может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.
Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем. Им нечего было сказать друг другу, словно что-то пролегло между ними и развело дороги.
Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же чародей сидел, точно придавленный к земле.
Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.
– Мы уходим завтра? – спросил Арвельд. Он и так это знал, но хотел нарушить тишину. – Значит, решено?
– Завтра, – Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. – Вон корабль идет…
– Где?
– Поздно уже, – невпопад ответил Гессен. – А ты ведь хотел отсюда уйти… – и они снова замолчали.
– Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, – через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.
– Вернемся. И еще не раз, – ответил Гессен. – На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый – слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…
– Тебе… видение было? – спросил Арвельд, начиная отходить от сна.
– Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…
Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.
– Помните клятву, которую мы придумали тогда? – спросил Арвельд. – Присягу Советников?
– Я помню, – ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. – Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…
– …сколько бы раз месяц не стал луной, – продолжил Гессен, – и хоть разрушатся горы…
– …а мы останемся прежними. И будем верны себе. Гессен с Лакоса, Флойбек с Лафии и Арвельд с Севера. Во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена.
– Клятва дана на Храмовой гряде, концом марта, в четверг-ветреник. Призываю все ветра в свидетели!
Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх, под порывом ветра, заколебались, готовые погаснуть.
– Огонь не умрет, – сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.
Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.
Потом они узнают, что нет ничего крепче клятвы, принесенной в полночь на краю Светломорья.
…На заре трое друзей простились с Храмовой грядой. Корабль шел на Лафийский архипелаг.
Через день после этого разразилась гроза, первая в этом году.
За всю свою жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить такой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но все же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.
За ночь к берегу бурей прибило что-то. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны поймали добычу и с глухим стуком колотили о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже.
И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.
Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело – отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, чтобы никто потом и знать не знал, что сталось.
Развернувшись к берегу, наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла там, где лестница делала поворот. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой.
За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.
Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что она сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под мокрой ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший чуть шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.
– Идти сможете? – спросил наставник.
– Смогу, – неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец.
Здоровой рукой он отбросил с лица мокрые космы, и брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими нежными, светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.
– Куда я попал?
– На острова Храмовой гряды, – ответил Лум.
– Значит, Первый рыболов не оставил меня, – продолжал старик. – А я уж думал – вы его посланник по мою душу…
– Нет, таким званием он меня не сподобил, – произнес Лум. – У вас рука сломана.
– Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.
– Вставайте, – старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и тяжело поднялся. Был он легкий, будто весь высохший.
– Как вас угораздило?
– Вот уж точно – угораздило! – кивнул старик, ковыляя. – Мне, в мои годы, да по морям ходить! Так ведь дело такое было, что никак не отказать…
– В бурю попали?
– Эх, что там буря! Бог бы миловал… Пираты. Шли, поди, за нами от самой гавани, нечистое племя, – странник сокрушенно покачал головой. – Еле уцелел. И ведь суденышко было не торговое, брать нечего. Да что мне деньги-то! Письмо украли, – теперь он разговаривал сам с собой. – А как мне без письма быть? Кто на слово поверит? Я ведь даже имя свое подтвердить не могу.
– Отчего не поверить? – с расстановкой спросил Лум. – На Храмовой гряде всегда все на доверии только и стояло… – он говорил медленно, прислушиваясь к тревожным мыслям, которые вдруг полезли в голову. Защемило сердце, захолонуло сознанием ошибки, непредвиденной и непоправимой. – Так кто вы такой?
Старик приостановился отдышаться. Седые волосы начали подсыхать и прозрачной кисеей свисали по обе стороны худого, изможденного лица, но глаза смотрели все так же светло и чисто.
– Нений мое имя, – просто ответил он. – Людской молвой Любомудр.
VII.
Не счесть в Светломорье морских путей. Один Рыболов знает, сколько их.
Потайными пробираются корабли королей и их посланников. Идут закрытыми проливами, огибают одним им ведомые острова, бросают якоря в укромных гаванях.
Рыболовные фелюги пасутся торными прибрежными тропами.
Размытыми, пространными дорогами – от святыни к святыне – идут суда пилигримов.
Хищные пиратские корабли рыщут по Светломорью как хотят.
А больше всего дорог проложено купцами. Синие шелковые нити опутали карты Светломорья, а на них нанизаны, как жемчужины, большие и малые торговые города.
У берегов Лафийского архипелага все пути сходятся. Так что морская карта Лафии похожа на скорлупку грецкого ореха: так густо пролегли здесь переплетения линий. И так же густо переплелись судьбы людские.
– Эй, Сгарди, лови!
Арвельд поймал брошенное яблоко.
– Кислые, ну да ничего, после такой бури в самый раз, – заметил Флойбек. – Думал, даже меня наизнанку вывернет, до сих пор дурно. А ты ничего, молодец.
– Гессен-то как?
– А что ему сделается? Он только на вид хилый. Спит, десятый сон видит. А мне вот не спалось, – мореход положил голову на сложенные руки и уставился на утреннее море. Над розовой гладью плыл прозрачный туман. В небе таял бледный серпик месяца. – Буря-то наверняка по Храмовой гряде прошлась. Островок наш цел, как думаешь?
Ознакомительная версия.
