Андрей Лях
Синельников и старый майор
Допели «О, Кэрол», и я оглянулся. Девушка все еще стояла на прежнем месте. Думаю, что в этот момент Господь и тронул меня пальцем, постучал по макушке: Бруно, присмотрись, два раза повторять не буду.
Во-первых, просто очень красивая девушка Ну, насчет девушки, это, может быть и перебор, скажем, очень красивая молодая женщина. Что-то наподобие черной майки без рукавов, юбка, босоножки на каблуках, ноги, нереальной длины и ровности, неиспорченные кошмаром коленок, а на ногах пальцы – это вообще что-то не от мира сего. Идеально правильной формы, тоже длинные, но что самое восхитительное – одинаково длинные. Все. Даже мизинец – я разглядел, хоть и мешал какой-то ремешок на босоножке – но плох тот мужчина, который, дотянув до рубежа четвертого десятка, не научился проникать взором за всякие там ремешки и бретельки. До сих пор я считал такое чудо эстетической фантазией древнеегипетских скульпторов, и вот пожалуйста – сказка оживает на глазах. Ореховые глаза. Каштановые волосы. Глаза умные, и при этом взгляд не как у вареного судака – в наших краях великая редкость. Она смотрела с интересом и доброжелательно. Это был очень живой и открытый взгляд, хотя и было видно, что наше пение ее от души развеселило. Босоножки стояли вплотную друг к другу, вся она была строгая и прямая, сумка на плече, как у солдата – ремень от винтовки при команде «на плечо», но в глазах скакали шальные чертики.
Я смотрел на нее, и она смотрела на меня. Вот что я скажу. В общении мужчины и женщины много разных уровней, ступеней и переходов, разделенных временем и событиями, но какая-то первая нить – как в лампе накаливания – возникает и загорается в первую же минуту. Словно происходит некое узнавание, считывание кода, и в том, и в другом сознании (или подсознании) вспыхивает индикатор: «Да».
Хуже того. На меня накатило видение. Среди бела дня. В жизни со мной такого не бывало, но все когда-то происходит в первый раз. Первая картина естественная – я увидел нас обоих в постели. Никакой Камасутры, просто лежим в обнимку и разговариваем. План второй куда заковыристей – в коляске лежит ребенок, она над ним склонилась, разговаривает с ним и что-то поправляет. А третий эпизод – я собственной персоной, почему-то в пальто (это я-то, закоренелый шипасто-цепной бронекопытный байкер – стальная бахрома!), и она надевает на меня шарф. И везде ее улыбка. Слов нет, вот за такой улыбкой и пойдешь босиком на край света в одной рубашке.
Короче, я сунул Микаэлю десятку (мои бомжи наблюдали за всем происходящим с глубоким пониманием) «Мик, до четверга», соскочил со сцены и пошел к моей египетской фее сквозь жидкую толпу, по дороге пожимая руки почтенным отцам семейств и олдерменам: «Бруно, ты делаешь хорошее дело, твой отец наверняка одобрил бы это». Да уж, только отца мне здесь и не доставало.
«Вестник Альтштадта»: «Хор бродяг» – очередное экстравагантное изобретение Бруно Штейнглица – имеет неожиданный успех. Послушать пение отбросов общества в помещение Старого Вокзала собирается все больше публики. Как легко догадаться, эпатажность предприятия отнюдь не смущает нашего оригинала, столь вовремя вспомнившего о своем музыкальном образовании».
Еще два шага – и вот она уже стоит передо мной.
– Здравствуйте, сударыня. Я Бруно, хормейстер.
Она по-птичьи склонила голову влево и с той же улыбкой протянула мне руку.
– А я Брунгильда. Можно Брюн, можно Хильда – видите, как удобно. Ваши подопечные очень мило поют.
Мы улыбались друг другу как пара умалишенных и не знали, что говорить. Для меня это исключительно редкое состояние. Она придумала первая.
– Скажите, Бруно, а городские власти вас как-нибудь поддерживают?
После этих слов я почему-то вдруг почувствовал себя средневековым уличным музыкантом, до беседы с которым неожиданно снизошла богатая аристократка. Я ощутил на плечах длинный драный камзол.
– Ах, всемилостивейшая госпожа, – заплакал я, – о чем вы говорите? Нет, нет, никаких воспомоществований от магистрата. О, как черствы и холодны сердца под мехами и бархатом! Единое наше упование – это милость господня, да благодарное внимание ценителей – таких как вы, прекрасная госпожа. Роскошь общения – это единственная роскошь, которую мы можем себе позволить. А посему давайте пообедаем вместе, не покиньте павшего духом бедного артиста. В Альтштадте мне известно немало уютных задворок, подвальчиков и закоулков.
Комедия моя имела успех – красавица Брюн едва удерживалась от смеха. Но доброго смеха. Господи, вот самое главное – у нее был добрый взгляд. Она с хитрым видом склонила голову в другую сторону.
– А если я соглашусь, вы не откажете мне в одной услуге? Я попрошу вас выступить в госпитале Красного Креста. Там большая партия больных из Западной Африки, многие из них мои друзья, и мне хотелось бы поднять им настроение. Война и малярия мало радуют.
В ответ я глубоко поклонился, еще раз пробежав взглядом по удивительным пальцам.
– Великодушная госпожа, ради ваших прекрасных глаз мы пойдем на что угодно.
– Тогда я приглашаю вас на семейный обед. Надеюсь, вы умеете себя вести в приличном обществе? Как у вас с правилами хорошего тона? Не подведете меня?
– Фройлян Хильда, я живал в городах и мне случалась бывать в княжеских домах. Не беспокойтесь, при женщинах не выругаюсь и на пол не плюну.
– Ладно, скоро узнаем.
У нее оказался бывалого вида джип, и мы понеслись. По дороге выяснилось, что родом моя дама отсюда, из Дюссельдорфа, но последние годы провела где-то на границе Чада и Камеруна в какой-то гуманитарной миссии, дома всего два дня, что родители давно умерли, воспитали ее тетя, дядя и бабушка, у них-то она и живет… Тут-то у меня в мозгу зазвонил первый тревожный звонок – с позорным, гибельным запозданием проснулся инстинкт самосохранения – убить его, скотину. Джип завернул на ФридрихЭбертШтрассе [1], и тут ужас ледяными стопами прошелся у меня вдоль позвоночника:
– Камерун, Красный Крест, Эрика и Пауль Ветте… Ой, что-то мне нехорошо…
– Вы знали моих родителей? – изумилась Брюн.
Громадный дом, как ужасное подтверждение ужасной догадки, надвинулся на меня всеми архитектурными достоинствами. Шпили, башенки, балки, красные окна; джип без задержки въехал в распахнувшиеся ворота.
– Боже мой, – ахнул я. – Вы Брунгильда Ветте!
– Бруно. У меня возникает ощущение, что вы что-то скрываете. Вы что, уже выступали здесь?
Что правда, то правда. Успех вышел сокрушительный, иначе не скажешь.
– Брюн, – взмолился я, – давайте уедем отсюда. Музыканту не место в царских чертогах… он там себя скованно чувствует. Найдем что-нибудь попроще…
– Бруно, я хочу, чтобы вы мне рассказали о знакомстве с моей семьей. Ничего страшного не произойдет. Будет только бабушка, дядя вряд ли появится…
Все краше и краше.
– А он что, не в Дортмунде? Все равно, с меня и одной Амалии хватит.
Она даже задержала шаг
– Бруно, кто же вы такой?
Я слабо застонал. Образ неприкаянного уличного музыканта в судорогах доживал последние минуты.
На лестнице, отделанной диким гранитом, под сенью бронзового Меркурия, нас встретил старина Фердинанд, дух-распорядитель этого дома, личность фантастической судьбы – в прошлом сержант американского спецназа и чемпион Берлина в первом полусреднем весе.
– Привет, Ферди, – уныло сказал я, – Как нога?
– Привет, Бруно, – кивнул он. – Да и так, и сяк, сейчас вроде получше.
– Ферди, скажи скорей, что меня не велено пускать ни в каком случае.
Он слегка растерялся.
– Да нет, Бруно, такой команды не было…
И тут у Брюн – уж не знаю, по какой ассоциации – что-то перемкнуло.
– Так-так-так, – сказала она, подняв брови и покачивая головой. – Кажется, начинаю понимать… Бабушка Амалия мне писала… Так значит, перед нами легендарный Бруно Штейнглиц, отпетый – вот только не помню кто – изображает городского романтика… Позор золотой молодежи Дюссельдорфа – так она, по-моему, выражалась.
