Фацио повернулся, чувствуя, как от напряжения заломило над переносицей:
— Мне все известно, матушка. Я не желаю ни ваших оправданий, ни ваших слез.
Она подалась вперед:
— Фацио, опомнись! Я не виновна! Не виновна!
— Я не запятнаю своей и вашей чести. О сказанном здесь кроме нас троих никто не узнает. Однако вчерашний случай придется признать, потому что есть свидетели. Вы же сами так обставили. И сами бросались словами.
Мать тут же переменилась, желчно скривилась, вытянула шею:
— Чтобы твоя… — она сморщилась, будто сглатывала желчь, — жена… Будущая жена… не предстала лгуньей?
Она уже ничего не отрицала… будто мигом позабыла, что надо отрицать.
— Прекратите изворачиваться, матушка. Сегодня же вечером вы публично признаетесь в содеянном вчера и объявите, что желаете спасительного уединения и праведной монастырской жизни. Я приказываю вам отправиться в Гаярдо, к настоятельнице Жуиле, где вы примете сан. Могу заверить, что приют, которому вы покровительствовали, не лишится финансовой поддержки и перейдет на попечение моей жены, если она сочтет возможным взять на себя эти… заботы. В противном случае я найду ответственное лицо.
Мать побелела, сделалась какой-то острой, будто резко постарела. Даже привстала в своем кресле:
— Нет! Ни за что! В монастырь? Ты с ума сошел! В Гаярдо?! Только через мой труп!
Фацио и не ожидал иного. Он просто смотрел, как мать суетливо металась в кресле. Как странно было видеть ее без неизменной шемизетки… Будто другая женщина, чужая. Впрочем… она всегда была чужой. Ее голая шея казалась длинной и тонкой, алебастрово белой, подвижной и хрупкой. Одно неверное движение — и голова поникнет, как срезанный цветок.
Она с шумом выдохнула, сжала кулаки:
— Я не поеду в Гаярдо! Только не в Гаярдо!
Фацио кивнул:
— Поедете, матушка. Именно в Гаярдо. Не по собственной воле — так силой.
— Ты не посмеешь! Если ты очерствел и не нуждаешься в матери, то у тебя еще есть сестра. Нежное дитя, которое не может без материнской любви!
Любви… Загнанная в угол, мать отчаянно сопротивлялась, предъявляя самые немыслимые и смехотворные аргументы. Розабелла не видела ее любви… Фацио поражался собственному спокойствию. Смотрел краем глаза на замершую Джулию, чувствовал, как той не по себе, и лишь данное обещание удерживало ее на этом стуле.
— Вы сможете видеться с Розабеллой. Она станет навещать вас. Даю слово.
Мать это не успокоило. Она напряглась, вытянулась вперед, как гончая, учуявшая след. Ее тонкие ноздри воинственно раздувались.
Фацио на миг показалось, что она собирается выпрыгнуть с террасы, как кичилась много раз. Он поднялся, на пару шагов отошел к перилам. На всякий случай. Но в такой поступок не верилось. Мать слишком любила себя, чтобы решиться на такое немыслимое членовредительство. Одну себя и любила…
Вдруг она дернулась, подскочила, но метнулась в сторону Джулии:
— Мерзавка!
Мать так порывисто подалась вперед, что наступила на подол собственного платья и распласталась у ее ног. Замерла в каком-то недоумении, приподнялась на руках, но встать была не в силах. Фацио метнулся было к матери, но увидел, как Джулия опустилась рядом и протянула обе руки:
— Позвольте помочь вам, сеньора…
Та смотрела, как на прокаженную. Нервно отпихнула предложенные руки, закрыла ладонями лицо и неистово разрыдалась.
Казалось, это были искренние слезы. Самые искренние в жизни сеньоры Соврано, которые видел Фацио.
Эпилог
Джулия свернула письмо и убрала в шкатулку. Нянька Теофила насторожилась, отложила стопку чистых полотенец, принесенных служанками, и пытливо смотрела. В ее крошечных глазах дрожало нетерпеливое беспокойство:
— Ну? Что там? Что?
Какое счастье, что Теофила не умеет читать… Джулия погладила устроившегося на коленях Лапушку, надеясь, что нянька в своем волнении не заметит замешательства. Подняла голову и улыбнулась:
— Все славно. Сестрица поздравляет меня с замужеством. Она вполне счастлива, довольна своим супругом и уже давно оправилась после родов. Это девочка. Красивая и здоровенькая. Марена наказала целовать тебя. Крепко-крепко!
Джулия подошла и звучно чмокнула старуху в дряблую щеку. Теофила какое-то время пыхтела, поджав губы, наконец, осенила себя знаком спасения, выдохнула с несказанным облегчением. Разулыбалась:
Джулия вернулась на стул, от неловкости нервно почесывая Лапушку за ушами. Она не привыкла лгать, но… Пусть так, это во благо. По крайней мере, Теофила теперь спокойна. Ей ни к чему знать, что сестра не слишком счастлива. Точнее, вовсе несчастна. В средствах они стеснены. Муж давно охладел к ней, и брак оказался совсем не таким радужным, как она себе когда-то воображала. Но сестра утешалась мыслью, что участь Джулии стократ хуже — это сквозило в каждой строчке. Будто Марена черпала из этого понимания какую-то необходимую жизненную силу, как дерево живительную влагу из земли. Джулия не собиралась ее разочаровывать — это станет слишком сильным ударом. И целовать няньку сестра, конечно, не велела — ни словом о старухе не обмолвилась, будто ее никогда и не было.
Впрочем, это письмо мало чем отличалось от предыдущего — Марена все так же говорила только о себе. Сестра не дождалась ответа, как просила — Джулия никак не могла собраться, не понимая, что и как отвечать. Откладывала и откладывала. К лучшему… Все это оказалось пустой формальностью. Прощение интересовало сестру лишь на словах, для красивого жеста. Наверняка она уже сама давно позабыла об этой просьбе и скорее возмутится, если Джулия вдруг вздумает ее за что-то прощать. Подарок, присланный Фацио по случаю ее свадьбы, и вовсе уверил в мысли, что все давно улажено. Господь с ней…
Прощено. Стократно. Потому что Марена не могла даже вообразить, что получила обреченная сестра. Джулия и не мечтала выйти замуж по любви. По взаимной любви. Даже в самых смелых грезах. А теперь парила, будто на крыльях, словно сам воздух стал другим. И солнце, и небо, и море. Даже поблекший зимний сад за окном казался почти весенним. Совсем скоро все расцветится и заблагоухает! Вдоль тропинок уже набрали бутоны нарциссы и завязывались цветением цитрусы. Лишь аптекарский огород сравняли с землей — Джулия не хотела, чтобы в этом доме оставалась хотя бы капля яда. Фацио полностью поддержал это решение. Мерригар попросил освободить его от должности. Лекаря ни в чем не обвиняли, но он решил, что так будет правильно. Он собрался далеко на юг, к диким островам, сказал, что мечтает сделать какое-нибудь важное открытие. Разыскать невиданное прежде растение или зверя. Его не держали. Джулия искренне хотела, чтобы все кругом были счастливы. Даже тираниха…
С отъездом тиранихи дом преобразился. Будто ожил, наполнился теплом, жизнью. Фацио не ограничил Джулию в средствах, и теперь она с упоением занималась обустройством по своему вкусу. Заказывала мебель, ткани, посуду и множество очаровательных безделушек для самой-самой главной комнаты — детской. Казалось, впереди еще целая вечность, ведь известием обрадовали лишь неделю назад, но она так боялась не успеть. Привозные товары едут так долго! Джулия знала, что будет самой лучшей матерью. Не может ею не быть! Она точно знала, какой должна быть. И тем более знала… какой не должна. Никогда.
Тиранихе ничего не оставалось, как только выполнить приказ своего сына. Но и здесь она умудрилась поторговаться, намереваясь запереть вместе с собой в монастыре несчастную Доротею. Искренне считала, что та должна была слепо следовать за ней даже на плаху. Из преданности и вечной благодарности, разумеется. Бедняжка едва не сошла с ума от такой заманчивой перспективы. Но у сироты-бесприданницы было слишком мало выбора. Фацио предложил найти ей подходящего мужа, и та, не думая, согласилась, даже если этот благодетель будет кошмарным стариком.
Лапушка всполошился, соскочил с колен и кинулся к двери. Створка покачнулась, и показалась сияющая Розабелла с руками за спиной — наверняка что-то прятала. Она была в голубом атласе. Том самом, который Джулия припасла для нее. Это платье, украшенное жемчугом, сшили к свадьбе, но девчушка никак не могла расстаться с ним — надевала почти каждый день, вероятно, наделяя его каким-то особым для себя значением. Она устала от траура. И как ей шли эти мягкие небесные переливы. Как светилась фарфоровая кожа, как чисто сияли глаза. Она была очаровательна, свежа. Розабелла была, наконец, счастлива, будто разбилась стеклянная колба, в которую она была заточена.
