Впрочем, небесные апсары отшельников тоже не совращали: отнюдь не по причине стойкости ушедших от мира, а по причине отсутствия апсар.
Расстраивались только ятудханы: Живцы-веталы перестали откликаться на их зов. А тайные яджусы, пусть даже и исковерканные должным образом, действовали слабо, причем предсказать результат заранее было практически невозможно.
Увы, душевная скорбь ятудханов никого, кроме них самих, не интересовала.
В заброшенных ашрамах стали все чаще находить покойников: аскеза быстро приводила к смерти, и то, что раньше позволяло накопить море Жара, теперь влекло за собой истощение и гибель. Одним из первых погибших от истязания плоти был Видура-Законник, вестник горя сообщил также, что в пламени лесного пожара сгорел несчастный Слепец с обеими царицами. Правда, в качестве утешения было передано: пожар занялся от священного огня, разведенного каким-то подвижником, и сгоревшие по этой причине непременно обретут райские сферы.
Если не статус полубогов.
Жизнь шла своим чередом, население мало-помалу увеличивалось, дождь падал сверху вниз, деревья росли снизу вверх, коровы исправно мычали и телились, цари царствовали, с интересом выясняя, что за пределами Великой Бхараты внезапно объявились иные страны и народы, о которых раньше не доводилось и слыхом слыхивать, Второй мир становился больше, распухая жабой в преддверии ливня, зато дождаться откликов от Первого и Третьего миров не могли даже самые благочестивые из жрецов-взывателей…
А в крепкостенной Двараке тихо спивался Бхагаван Кришна, наконец уяснив суть шутки, сыгранной с ним. Величайший замысел обернулся величайшим крахом, и Баламут богохульствовал, проклиная тот миг, когда решил сразиться с Опекуном Мира его же оружием — хитростью и умением находить лазейки в стенах Закона. Ошибка заключалась в досадной мелочи, непростительной оплошности: в разнице между двумя состояниями, между Бхагом и Бхагаваном, между Господом и Господином.
Если Бхаг на благородном языке означал «Господь-Действующий», то образованная от него превосходная степень означала, в свою очередь, «Господин», «Господь-Отсутствующий». И употреблялась она в качестве крайне уважительного обращения к отсутствующему меж собеседниками человеку.
Или не-человеку.
Или… или-лили.
Ведь обращение «милостивый государь» тоже далеко не всегда означает, что речь идет действительно о государе, исполненном милости!
Заметить этот прокол в требованиях Черного Баламута, увлеченного грядущим величием, мог воистину только малыш Вишну, и по ночам Кришна вскакивал от эха:
— Дайте! Дайте ему… умоляю!
Колоссальная волна Жара — легионы душ бхактов-любовников, подарок Опекуна, треть тапаса Шивы, десятина Жара Трехмирья, — высвободившись в результате Дарования, создала новый мир.
Мир Бхагавана Кришны.
Мир Господина, Господа-Отсутствующего.
Эру Мрака, эпоху Пользы.
И толпы, исправно кричавшие на площадях и в храмах «Харе Кришна!», все меньше и меньше отождествляли любимое божество со стареющим ядавом, удивительно чернокожим для своего рода.
Бхагаван Кришна отсутствовал, внимая (или не внимая) славословиям, Черный Баламут был здесь, рядом, и это являлось залогом его ничтожества.
— Дайте! Дайте ему… умоляю!
Флейтист жил в мире сбывшейся мечты: свободный, он внимал речам о полубоге Вишну, который является лишь отражением самого Абсолюта, воплощенного в Бхагаване, достучаться до которого можно лишь чистым душам, бескорыстным возлюбленным…
Однажды его упрекнули в недостаточной любви к Кришне.
— Харе, харе, — криво улыбаясь, ответил Баламут. Он уже знал, что скоро умрет. И боялся шагнуть за грань.
* * *
…Какой такой, понимаешь, Бхагаван? Знать не знаю!
— Ты че, дружбан, совсем уже зенки залил?! Не знает он… Дык Черный Баламут, Господь наш разлюбезный!
И тощий оборванец, оскалясь гнилозубой ухмылкой, весело хлопнул по плечу приятеля-сотника, изрядно захмелевшего после кувшина медовухи. На рубахе из чинского шелка, и без того заляпанной жиром, остался отпечаток пятерни — рядом с казенным оплечьем, украшенным воинской бахромой.
Судя по цветному тилаку на лбу сотника, тот явно принадлежал к варне кшатриев. Что же касается оборванца, то его тилак наполовину стерся (а вполне вероятно, был стерт умышленно), но и так за три йоджаны было видно, что обладатель гнилых зубов в лучшем случае является шудрой, если не чандалой— псоядцем!
Ишь, ручищи… небось углежог или скорняк — за год не отмоешь!
Псоядец, хлопающий по плечу кшатрия?! Да раньше такого и на порог бы не пустили в питейное заведение, куда заглядывают уважаемые люди. Кшатрий, позволяющий чандале подливать себе в чашу?! О-хо-хо, времена наши тяжкие, изобилующие развратом и непотребствами, а также идеями о равенстве и братстве…
— А-а, этот… — протянул сотник. — Ну да, Бха… тха… ха! Видали такого! Клянусь собственными потрохами, видали! — когда в Двараку послов сопровождали. Я еду, а Он, понимаешь, идет. Пешком. По стеночке. Пьян был, понимаешь, как… как… и вообще: это все дравиды придумали. Про Бха-гхавана. Для смущения умов.
— Ну ты, арийская морда! Ты полегче! Нажрался свинья свиньей, а туда же!
— Я? Это я — нажрался?! Да я океан… одним глотком! Пшел вон, клеветник!
— Сотник попытался замахнуться, но едва не подбил себе глаз и бессильно уронил руку на столешницу. — Это Он был пьян, а не я! Пьян, как… как бог! Вот. Ну я тогда еще, понимаешь, и подумал… О чем это я подумал? А, вспомнил! Подумал: раз этому, который теперь главный на небе, с утреца можно, то чем мы хуже?
— А ничем! Ничем не хуже! — с готовностью согласился оборванец, придвигая к себе кувшин с остатками медовухи и поспешно наполняя жертвенную чашу с резьбой по ободку. — Совершим же возлияние в честь…
— Совершим! — Сотник плюхнулся мордой в блюдо и захрапел во всю глотку, присвистывая красным сплющенным носом.
Оборванец проворно допил хмельное, крякнул и направился к выходу, по дороге как бы невзначай мазнув рукой по поясу собутыльника.
В результате кожаный мешочек с серебром переменил владельца.
— Ну?!
— Порядок! — возвестил гордый оборванец толпе кабацкой голи, поджидавшей его снаружи, и потряс перед сизыми рожами добычей. — Гуляем?
— А может, лучше в блудилище сходим? Говорят, у тетки Урмилы две брахманские женки объявились! Таких углом поставишь, одну сзади, вторую спереди…
— Ты б помылся прежде, козлина!
— Сам козлина! Баня, между прочим, денежек стоит! А у тетки Урмилы платишь — бери… Хошь мытый, хошь немытый: кому какое дело! Польза — она и есть Польза!