Дрожащие от холода обезьяны сбились в кучу, пытаясь найти убежище под деревьями. Вспышки молний освещали раскачивающиеся ветки и гнущиеся от ветра стволы.
Время от времени один из лесных патриархов, пораженный ударом молнии, с треском рушился, увлекая за собой окружавшие его более тонкие деревья и путаницу лиан и неся гибель укрывшимся под ним мелким обитателям джунглей.
Ураган бесновался долго, и обезьяны в ужасе и смятении жались друг к другу, парализованные яркими вспышками и раскатами грома.
Конец бури был таким же внезапным, как и начало. Ветер мгновенно прекратился, выглянуло солнце, и все пережитые страхи тут же забылись.
Мокрые листья и влажные лепестки цветов засияли в ярких солнечных лучах. Природа ликовала, и все звери и птицы джунглей занялись своими обычными делами.
Но для Тарзана неприятности, пережитые во время бури, были лишним толчком для воплощения в жизнь его охотничьих планов. Как тепло и уютно было бы ему во время дождя, если бы он мог укрыться тяжелой шкурой Сабор!
С того дня Тарзан часто оставлял свое племя и скитался по джунглям, держа наготове веревку и нож. Но хотя немало мелких животных попалось в его аркан, желанная добыча все еще разгуливала на свободе.
Однажды петля обвила жесткую шею кабана Хорта, но клыкастый зверь бешено атаковал ствол дерева, на котором прятался Тарзан, и толчок был так силен, что сбросил охотника с ветки. Кабан тут же кинулся на молодую безволосую обезьяну, посмевшую разозлить его своей глупой петлей, но Тарзан мгновенно запрыгнул обратно на дерево.
Благодаря таким случаям он постигал тонкости и опасности охоты, учась на своих ошибках.
В случае с кабаном мальчик лишился только веревки, но если бы на месте Хорта оказалась Сабор, он непременно был бы убит! Значит, со львицей надо действовать по-другому.
Тарзану потребовалось много дней, чтобы свить новую прочную веревку. Когда же она была наконец готова, охотник залег среди густой листвы на большой ветке, нависавшей над звериной тропой к водопою. Он равнодушно смотрел на идущих к воде мелких зверей: такая дичь его сейчас не интересовала.
Но вот наконец появилась та, которую он так долго и терпеливо ждал. Играя мышцами под бархатной песчаного цвета шкурой, к водопою кралась могучая львица Сабор. Ее большие лапы мягко ступали по тропе, в такт движениям длинного гибкого тела подрагивал толстый хвост.
Все ближе и ближе львица подходила к месту, где затаился Тарзан, держа наготове сложенную кольцами веревку с петлей на конце — неподвижный, как бронзовый идол, непреклонный, как сама смерть.
Вот Сабор уже под ним.
Вот она делает шаг, другой, третий…
И тут прочная веревка, устремившись на цель со стремительностью атакующей змеи, со свистом охватывает желтую шею!
В следующий миг Тарзан крепко затянул аркан, привязанный свободным концом к ветке.
Сабор была поймана!
Зверь кинулся в джунгли, но веревка рванула ее за шею, и, перевернувшись в воздухе, Сабор рухнула на бок.
План Тарзана явно сработал, и он попытался закрепить успех, ухватившись за веревку и попробовав подтянуть львицу повыше. Он тут же понял, что подтащить к дереву и подвесить мощного зверя, который яростно сопротивлялся, кусался, царапался и извивался — непосильная для него задача.
Старая Сабор весила столько же, сколько самая большая горилла, а когда она упиралась в землю всеми четырьмя лапами, пожалуй, только слон Тантор мог бы стащить ее с места.
Львица металась на конце веревки, воя от бешенства, и пыталась запрыгнуть на дерево, чтобы достать охотника. Но ее обидчик предусмотрительно перебрался повыше, на более тонкие ветки, где его не достала бы даже пантера. Оттуда Тарзан бросал сучья и ветки в свою беснующуюся пленницу.
Но Сабор уже догадалась, что ее держит. Вцепившись в веревку, она в два счета ее перегрызла, а Тарзан бранился и визжал с вершины дерева, огорченный тем, что хитроумный план окончился неудачей.
Сабор целых три часа расхаживала взад и вперед под деревом, надеясь поквитаться с человеком-обезьяной.
Мальчику первому приелась эта забава. Запустив напоследок в львицу гнилым плодом, он помчался по деревьям на вышине ста футов над землей и в скором времени оказался среди соплеменников.
Он рассказал обезьянам о своем приключении, привирая и хвастаясь, как любой цивилизованный охотник. Рассказ произвел впечатление даже на самых недоверчивых горилл, а Кала, поверившая каждому слову приемыша, раздувалась от гордости.
Кто посмеет теперь сказать, что ее Тарзан — слабый никчемный заморыш?! Ни у одной матери обезьяньего племени нет такого сильного, смышленого и смелого сына, как у нее!
Тарзан, обезьяний приемыш, продолжал жить в джунглях, становясь все сильнее и умнее, и все это время мальчик черпал из книг знания о диковинных краях, находящихся где-то за пределами его страны.
Его лесная жизнь никогда не казалась ему ни однообразной, ни скучной. У него было множество занятий — охотиться, искать плоды, ловить в многочисленных ручейках и озерках рыбу — и все это никогда не приедалось Тарзану. Кроме того, приходилось постоянно остерегаться Сабор и других хищников, что придавало остроту и вкус существованию в джунглях.
То звери охотились за Тарзаном, то он охотился за ними. И хотя их острые когти за последние два года ни разу не коснулись его, бывали жуткие мгновения, когда только дюйм или два отделяли его от оскаленной смерти.
Львица Сабор была очень быстра, Нума и Шита — хитры и проворны, но Тарзан всякий раз оказывался хитрей и проворней всех своих врагов.
Но в джунглях его окружали не только враги: например, он крепко подружился со слоном Тантором. Как? Об этом никто не знал. Но обезьян уже давно не удивляло то, что в солнечные дни и в лунные ночи Тарзан и огромный слон подолгу странствовали вместе. Тантор даже позволял человеку кататься на своей могучей спине.
Да, Тарзан немалого достиг к своим восемнадцати годам!
Он свободно читал как книгу джунглей, так и те книги, что хранились на полках в хижине его отца.
Он мог довольно уверенно писать, но только печатными буквами. Рукописи он тоже пытался разбирать, но тщетно. И, конечно, он не знал звучания ни единого английского слова.
Тем не менее, если бы Тарзан мог говорить, он назвал бы себя человеком — а ведь этот молодой английский лорд никогда не видел другого человеческого лица, кроме своего отражения в озере. Та территория, по которой кочевало его племя, лежала вдалеке от цивилизованных мест, и даже дикие туземцы никогда не показывались в этих краях.
