Зиновий Юрьев - Звук чужих мыслей

— С вашего позволения, ваша честь, я не стану даже снимать повязку. На листке бумаги написано: «Рыжая лиса перепрыгнула через забор. Точка. Шесть плюс три — девять. Точка. Янки вчера проиграли Кардиналам». Добавлю только, что я благодарен обвинению за то, что оно сообщило мне результат вчерашнего матча. Я не читал газет и огорчен, что нью-йоркская команда снова проиграла.

Зал затаил дыхание, потом ахнул. Дэвиду показалось, что гул мыслей вдруг приобрел странную неподвижность, как будто содержимое всех этих голов застыло, загустело и потеряло способность рождать новые слова.

Дрожащими руками судья близоруко поднял листок бумаги к глазам и, не веря своему голосу, прочел запинаясь:

— «Рыжая лисица перепрыгнула через забор. Шесть плюс три — девять. Янки вчера проиграли Кардиналам». Удивительно, — пробормотал он после томительной паузы. — Ничего подобного я никогда не видел. Обвинение, у вас есть еще вопросы?

Адвокат уже в который раз вытер пот со лба и взглянул на Руфуса Китинга. Тот сидел, наклонившись вперед, и хлопал глазами. «Как можно вести процесс, — крутилось в голове у адвоката, — если противник знает, что ты думаешь? Он знает все, что я думаю, что думает Китинг. Чудовищно! Но надо что-то говорить…»

— Но тем не менее, — пробормотал он, — защита воспользовалась своей странной способностью, чтобы прочесть мысли моего клиента. Разве это не кража? — Голос его окреп. — Разве мысли даны человеку для того, чтобы их узнавали другие? Разве наши головы чем-нибудь отличаются от наших сейфов? Что произошло бы, если бы мы узнали мысли друг друга?

— Вы набожный человек? — спросил Дэвид.

— Да, но…

— Разве вы не помните заповеди «Не обмани»? Прятать свои мысли — значит говорить не то, что думаешь, лгать. Вы считаете, что невозможность солгать представляет угрозу для самого существования нашего общества, не так ли? Значит, мы живем ложью и держимся ложью, и все наше правосудие призвано защищать эту ложь! Конечно, я нарушил профессиональную тайну. Технически говоря, я украл мысли Руфуса Китинга. Но генерал, выдавший секретные планы Пентагона за пятьдесят тысяч долларов…

— Я протестую! — крикнул Китинг.

— Ваша честь! — повысил голос адвокат.

— Протест принят. Защита, говорите по существу дела.

— Вот вы, ваша честь, подумали сейчас с ужасом, что я могу узнать, о чем вы думаете. — Дэвид испытывал ощущение, будто это говорит не он, а кто-то другой, и за этого другого он чувствовал гордость. — А ведь вы — совесть страны, ее неподкупные судьи.

— Защита! Я лишаю вас слова.

— Кончаю, ваша честь. Я знаю, о чем вы сейчас думаете: «Как замять скандал, как не впутать в это дело сенатора Трумонда и Пентагон?» Я даже знаю, о каком приговоре вы думаете.

— Мистер Росс, я настаиваю, чтобы вы замолчали. Вы будете обвинены в неуважении к суду!

Адвокат, наклонившись к Руфусу Китингу, о чем-то шептался с ним.

— Ваша честь, — сказал он, — в виду странных обстоятельств этого дела обвинение просит отложить процесс.

— Просьба принимается, — сказал судья, и Дэвид услышал, как паническая карусель его мыслей начала замедлять вращение. «Слава всевышнему, — подумал судья, — еще минута, и я бы рехнулся… Кто бы мог вообразить такое?»

На следующий день после процесса Дэвид возвращался домой на Лонг-Айленд. Возбуждение схватки уже давно прошло, и его осаждали тревожные мысли. Он чувствовал вокруг себя какую-то зловещую пустоту, угрожающий вакуум, но не знал, откуда последует удар.

Уже темнело. Он не спеша шел мимо аккуратных особняков и думал: «Все это бессмысленно. Клер права. Мне нужно было бы быть проповедником. Великий реформатор Росс! Обличитель пороков Дэвид Росс! Обличитель пороков!»

Дэвид знал, что он обыкновенный человек, не созданный для подвигов и самопожертвования. Он знал себе цену, цену заурядного журналиста с заурядными идеалами заурядного успеха. Но Клер… Он не знал почему, но боялся предстать перед ней во всей своей заурядности! Он хотел казаться ей больше, необычнее, отчаяннее.

Куда бежать, куда скрыться от враждебной пустоты? Кто теперь набросится на него, с какой стороны? Человек, читающий мысли! Он видит вас насквозь! Ату его, господа! Сохраните свои мысли в безопасности! Отстоим наше святое право на ложь! Держи его, держи!

— Эй, приятель! — услышал он чей-то голос и поднял голову. Из черного «бьюика» вылезли двое. — У вас не найдется огонька? Нечем прикурить.

— Пожалуйста, — машинально сказал Дэвид, доставая зажигалку и в то же мгновение услышал взорвавшуюся в его сознании мысль человека: «Сейчас. Правая рука у него в кармане. В лицо».

Прежде чем Дэвид успел сообразить, что он делает, он уже отскочил в сторону и резким ударом правой руки сбил человека с ног. Росс почувствовал, как под его кулаком хрястнули тонкие косточки носа.

Второй, нагнув голову, бросился на Дэвида. Дэвид ударил его ногой в лицо, и тот, падая, увлек его за собой. В этот момент тяжелый удар оглушил его, и он смутно почувствовал, как его вталкивают в машину.

«Вот и все», — вяло и безразлично подумал Росс и вдруг на мгновение пришел в себя от тонкой, пронзительной боли. «Сейчас он успокоится», — услышал он чью-то мысль и подумал, что ему сделали укол. Дэвид быстро проваливался куда-то во мрак, и темнота все густела и густела вокруг него, пока он не перестал ощущать и ее.

Дэвид очнулся от ощущения невыносимой жажды. Язык, сухой и распухший, с трудом помещался во рту; и когда он попытался облизнуть губы, ему показалось, что он провел языком по наждачной бумаге. Голова не болела. То, что Дэвид чувствовал, никак нельзя было назвать головной болью. Для того чтобы ощущать боль, необходимо быть здоровым человеком. Боль в какой-нибудь части тела только тогда воспринимается как боль, когда не болят остальные. Дэвид же весь состоял из боли, он был набит ею, как чучело птицы тряпьем. Она не набегала короткими толчками вместе с ударами сердца, не вгрызалась в него тупой бормашиной, не ворочалась и не кусалась. Она жила в нем спокойно и уверенно, словно знала, что не собирается расставаться с ним, и поэтому не торопилась.

Мысль о том, чтобы повернуться на другой бок, согнуть руку или ногу, даже не возникала в его мозгу. Он не мог даже заставить себя открыть глаза. И снова забыться он тоже не мог. Дэвид пытался было сообразить, где он и что с ним произошло, где Клер, но вялые, спотыкающиеся мысли, словно дряхлые старики, присаживающиеся отдохнуть через каждые несколько шагов, никак не могли выстроиться в шеренгу умозаключений.

Он надеялся, что снова забудется, он жаждал спасительного покоя, но боль поддерживала его спасательным жилетом на поверхности сознания.